Дальше — больше. Со всех сторон шли вести о казачьем злодействе. Затем время пошло своим чередом. Среди других злодеяний забыл я и об этих. Но вспомнил на Лубянке.
В нашей камере был бравый немецкий генерал. Он ничего не ел, все раздавал товарищам по камере. Другие немцы шептали мне:
— Ему грозит смертный приговор.
— За что?
— Он командовал вашими казаками.
— Где?
— В Югославии. И они там усердствовали.
— А он что?
— Он говорит, что таких приказаний не отдавал.
Тем временем он все же не терял бодрости. Нас в камере было семь человек. Мы выстраивались в три пары с генералом впереди и молодцевато маршировали в ногу двадцать минут, которые нам полагались на прогулке. Так как это происходило в глубоком колодце, между стенами, это еще более усиливало мрачность обстановки и безвыходность нашего положения. Раньше нас поднимали «на небеса», то есть на крышу. Оттуда хотя и не видно было Москвы, но туда доносился уличный шум и, главное, там были большие часы.
Часы! Ведь мы часов давно не видали. «Счастливые часов не наблюдают». Время мы узнавали, когда приходил час побудки, обеда, отбоя. Поэтому в первый раз, когда нас подняли на крышу, мы обрадовались часам. Но они стояли и всегда показывали одно и то же время — без четверти час.
Генерал Гельмут фон Паннвиц
Однажды генерала вызвали, и он больше не пришел. Он был казнен.
Собирая казачьи «подвиги», я, конечно, осуждал немецкого генерала[89]. Командиру первая чарка и первая палка. Но все же, узнав, что приговор приведен в исполнение, я был счастлив, что ни одного слова не проронил о том, что знал о трагедии, разыгравшейся вокруг городка, где я жил.
Возвращаюсь к камере во Владимирской тюрьме. Несколько слов о безруком инженере.
Однажды нашу камеру посетил главный начальник тюремного управления полковник Кузнецов. Он подошел к инженеру. Тот смотрел исподлобья, отвечал мрачно и неохотно. Это почему-то рассердило Кузнецова. Быть может, потому, что он ко всем обращался вежливо. Он вдруг вспылил:
— Что смотришь волком, злобный какой.
«Волк» не ответил. Могла бы ответить его рука, отрезанная по плечо. Но Кузнецову этого было недостаточно или он не понял, потому что заорал:
— В карцер! Немедленно отвести его!
Безрукого повели. Кузнецов, как бы ища сочувствия, посмотрел вокруг и подошел к одному грузину. Последний был совсем белый, хотя и не был так стар. Кузнецов сказал, обращаясь к нему:
— Отчего он озлобленный такой?
Грузин ответил спокойно и примирительно:
— Он не злой. Но он молодой человек, а руки нет. Свободу ему вернут, а руку нет.
Кузнецов сказал:
— Протез будет.
Но вспышка его прошла.
— Так он не злой?
— Не злой.
— Вернуть, вернуть!
Кузнецов вышел, и вслед за этим однорукий вернулся в камеру.
Потом привели очень старого человека духовного звания (в эту ли камеру или в другую, не вспомню). Он имел некоторые странности. Например, обедал, стоя на коленях на полу у угла стола. Он бредил во сне, и тогда можно было услышать:
— Белые… белые! Горячие… Понесли…
По-видимому, ему мерещились какие-то небесные кони. Однажды пришел начальник тюрьмы. Мы стояли рядом: он, о котором говорили, что он митрополит, и я. Начальник тюрьмы спросил его, очевидно, желая получить ответ, который знал наперед:
— Кто вы такой?
И, действительно, «митрополит» ответил:
— Странник божий на земле.
— Сколько вам лет?
— Семнадцать.
Начальник обратился ко мне, так как я стоял рядом, и сказал:
— Ему сто лет.
И ушел. А «митрополит» заметил:
— Врет он. Мне больше ста лет.
Такая сцена повторялась неоднократно.
Я недолго был в этой камере и не знаю дальнейшей судьбы «митрополита».
Если уж я начал рассказывать о духовных лицах, то расскажу еще кое-что, о чем помню. Конечно, все эти духовные лица были не в рясах, а в арестантской одежде. Кстати, об одежде. Сначала мы были в темно-синем арестантском платье, а затем в полосатом, что было противно.
Однако, несмотря на полосатое платье, привели человека с истинно апостольским профилем. В этой камере не было ежовского «намордника», то есть окно не было умышленно закрыто жестяным щитом, чтобы заключенные не видели небо. Время ежовских «намордников» прошло, оставив о себе недобрую память. И потому в эту камеру, о которой я сейчас говорю, при закате солнца проникали его лучи.
89
Имеется в виду генерал Панвитц, который в 16 лет уже был офицером.