Третий японец — тоже генерал. Но, в противоположность буддисту, был тем, что называется по-французски «terre à terre»[92]. Во время пребывания с нами в камере его главная забота состояла в том, чтобы починить свои желтые сапоги. Потому что японский генерал не может ходить со стоптанным каблуком. Он был добродушен и, видимо, когда-то оказывал покровительство русским где-то в Маньчжурии. Он рассказывал, что у него были ордена всех стран мира, потому что он всюду был военным агентом (атташе). В своем военном деле, может быть, он и был сведущим специалистом, но его общее образование было низким. Он не знал названий столиц многих государств, по-французски говорил весьма слабо.
Этот последний генерал захотел пополнить свой французский словарь, а потому мы вместе с ним стали читать роман Жюль Верна «Таинственный остров» на французском языке. При этом обнаружилось его невежество в самых обыкновенных вещах.
Четвертым японцем был какой-то консул. В тюрьме он страдал желудком. Мне давали в это время белые сухари, хотя я в них не особенно нуждался. Я стал подкармливать его ими. Он захотел меня отблагодарить и сделал это в очень оригинальной форме.
В тюрьме очень много играли в шахматы. Лично я не имею способностей к этой игре, но все же немного играл. Был я, кажется, предпоследним в турнирах. Шахматисты сходили с ума и требовали, чтобы все играли, организуя целые соревнования. Ну, и выпало мне как-то играть с этим японцем, который играл очень хорошо. Но он проиграл мне и, конечно, проиграл сознательно, чтобы доставить мне удовольствие. Но сделал это так хитро, что никак нельзя было установить, что он играет в поддавки.
И, наконец, пятый японец. О нем я уже раньше упоминал — он притворялся, что не понимает по-русски, хотя владел им отлично. По профессии был часовщиком. Но есть мнение, что все японцы шпионы Божьей милостью. И этот, по-видимому, где-то шпионил. Вместе с тем, он отличался хорошими способностями: обладал тонким музыкальным слухом и актерскими дарованиями. Он разыгрывал у нас в камере японские комедии, и мы хохотали до упаду, хотя ни слова не понимали по-японски.
Но на нем перечень японцев, с которыми я побывал во Владимирской тюрьме, не кончается. Помню еще одного. Он был очень симпатичным человеком, и я в нем не разочаровался. Им, между прочим, были переведены на японский язык две книги одного русского писателя — «Маньчжурские рассказы» и «Великий Ван» (Мистический тигр). Эти книги были о Маньчжурии еще до русско-японской войны 1904–1905 годов.
Этот японец был настоящий дипломат, а не «грязный». Но это не мешало ему быть веселым и добродушным товарищем по камере. Он развлекал нас тем, что без всяких словесных объяснений представлял любого из нас посредством жестикуляции. Меня, например, он изображал делающим физкультуру одновременно руками и ногами. Все узнали меня.
Он был образованным человеком и познакомил меня со следующим потрясшим меня заявлением: «Для среднего образования достаточно знать пять-шесть тысяч знаков, но чтобы читать все книги, необходимо знать тридцать тысяч знаков».
Одновременно с этим молодым японцем был у нас в камере старик китаец. Японцы и китайцы, когда говорят, не понимают друг друга. Словарь у них разный. Но они сейчас же хватаются за карандаши и начинают писать. И тогда понимают. Это происходит оттого, что иероглифы представляют не слова, а сами предметы. Например, слово «лошадь» может быть произносимо на китайском и японском языках по-разному, а написание их одинаково.
Этот молодой японец и старый китаец переписывались, сидя за одним столом. Но кончилось это тем, что за этим же столом бедный китаец внезапно умер. Пообедав, он упал на койку, и его не стало.
Вспоминаю еще один случай во время моего пребывания на Лубянке.
Открылась дверь камеры, и раздался голос:
— На «Ше», к врачу!
Врач оказался молодой женщиной, красивой и накрашенной. Она добросовестно меня оскультировала, выстукивала. Наконец спросила:
— У вас был сифилис?
— Никаких венерических болезней не было никогда.
— Значит, вы пили, — авторитетно заявила она.
— Абстинент.
Она не поняла.
— Трезвенник, — пояснил я.
— В таком случае я не знаю, что у вас такое. Почему у вас сердце такое вялое?
— Работа, — как само собой разумеющееся объяснил я.
— Вы? Работали? — Брови ее удивленно вздернулись.
— В Государственной Думе десять лет.
— Эт-то не работа, — авторитетно отчеканила она.