С губ Хундика сорвалось удивленное проклятие, а потом он охнул и отлетел к стене – прямо на старую тачку.
– На! Получи!
Долговязый Вихор бросился вперед, в сумраке тускло блеснуло лезвие длинного ножа. Клинок вспорол рукав рубахи, рассек кожу на руке, но боль лишь подпитала горючим маслом огонь чужой ярости – губы Марека раздвинулись в жутком хищном оскале, и, встретив его взгляд, Вихор отшатнулся, спадая с лица. Хлестким ударом юноша выбил нож из дрожащей руки, потом схватил верзилу за грудки, тряхнул его, точно щенка, и швырнул через весь двор – разрисованная мелом дверь аж загудела, когда в нее врезалось тяжелое тело. Девочка испуганно вскрикнула.
– Ах ты!.. – хрипел Хундик, выкарабкиваясь из обломков тачки. – Ты-ы!
– Кошель! – прорычал ему Марек.
И было, видать, в его рыке, во всем его облике нечто такое, что наконец-то открыло глаза уличному вору: тот запоздало смекнул, кто здесь на самом деле охотник, а кто – лишь жертва, добыча для хищного зверя. Хундик поднялся, вжимаясь спиной в стену, некрасивое его лицо исказилось от страха.
– Т-ты-ы… – выдавил он, задыхаясь.
– Эй! – вдруг послышался сзади голос. – Что это тут творится?
Еще один знакомый… мучительно знакомый голос! Марек обернулся рывком. И сквозь застилающий взор жаркий туман разглядел своего врага – тот стоял прямо перед ним, всего в паре шагов, на расстоянии короткого броска: просто прыгнуть вперед, пальцы на горло… Ведь это он, он! Вот ненавистные черты, что навсегда врезались в память! Вот знакомый взгляд из-под сведенных бровей – холодный и сосредоточенный. Даже тогда, в разгар кровавой бойни, в этих глазах не было ничего, кроме деловитой сосредоточенности, – воин с крестом на щите рубил Клыкачей, будто траву косил… Бездушный ублюдок! Убийца! Отродье распятого бога!
«Сдерживай зверя, сынок…»
Как я могу, батя?! Мочи нет!
Цепляясь за остатки рассудительности, за жалкие клочья благоразумия, он прыгнул прямо на Микаэля и… зарычал. Теперь уж по-настоящему зарычал, пусть и вполсилы. Когда родовой воинский клич изрыгала глотка Яна Клыкача, даже раненые медведи, бывало, вставали посреди атаки и поднимались на дыбы, открывая сердце острию ножа. Сыну до отца еще расти и расти, но все же его враг – пусть опытный и хладнокровный – опешил на миг, замешкался, отступил на полшага… И Марек метнулся мимо него – прочь к выходу из проулка. В три огромных скачка вылетел к рыночным лоткам и затерялся в людской толчее.
– Ты дурак, – сказал ему Иржи искренне и с чувством. – Мальчишка пятилетний, и тот не поступил бы глупее. Только подумать: сколько усилий приложено, а ты одним махом все сводишь на нет. Боги, зачем я связался с этим сорвиголовою? Он же любое мое начинание своей неосмотрительностью втаптывает в грязь. Он точно бык в лавке стекольщика: куда ни повернется, там сию же секунду грохот и осколки.
«Пусть его, – думал Марек, слушая гневную отповедь товарища. – Если уж так разошелся, стало быть, ничего по-настоящему скверного не случилось. Когда дело худо, Порох молчит, а не бранится».
Он рассказал ему все как было, без утайки. И терпеливо выслушал, что Иржи о нем думает.
– Ладно, – подвел тот, наконец, невеселый итог. – Хорошо, что ты не напал на него, – хоть на это ума хватило. Но теперь он тебя наверняка запомнил, и добро, если не заподозрил ничего.
– Да с чего бы ему? – буркнул Марек.
– Да с того! Сам же говоришь, что зарычал на него, дурья башка! Слышал я разок, как ты рычишь… Если у твоего Микаэля не решето вместо головы, он наверняка кое-что вспомнит.
– Уж восемь лет прошло.
– И что с того? Думаешь, забыл? – Усмешка у Иржи вышла кривой, и веяло от нее замогильным каким-то холодом. – Поверь, брат, такие, как он, – они вроде нас с тобой. Ничего не забывают. Никогда.
6
Когда-то здесь, в самом конце Речной улицы, располагался товарный склад, принадлежавший семейству Кауфман. Стены склада видели всякое: хранили тут ящики со стеклом и кипы бумаги, штуки сукна и глиняные горшки, мешки с мукой и чугунные чушки – едва ли не все, что в город везли или из него вывозили. В те времена на широком дворе фыркали кони, скрипели тележные оси, покрикивали возницы, визжали блоки лебедок, поднимавших тяжелые тюки сразу на второй этаж, переругивались грузчики.
Но, когда для города наступили тяжелые времена, Кауфманы перебрались в Цвикау. Строение вскоре совсем забросили – торговля год от года хирела, и нужды в больших складах не было. А ко времени, когда город начал медленно воскресать, от «склада Кауфмана» уже не осталось почти ничего: годные доски, брусья и балки разобрали домовитые горожане, прочее дерево сгодилось на топливо, а частью просто сгнило.