Глава третья
ВОЗЗВАНИЕ ВЕРХОВНОГО ИСПОЛНИТЕЛЯ
Когда этим вечером Филипп добрался домой, по городу ползли уже самые дикие слухи об африканских событиях. В последние дни дела в конторе шли неважно. Как и предполагал сэр Бернард, толку там от Филиппа не было никакого. Мунро уже несколько недель не подавал вестей. Самоубийство Розенберга и, что еще неприятнее, его завещание озадачили и очень обеспокоили Стювесантов. Перспективы развития бизнеса утонули в крови, и никто не имел ни малейшего понятия, что будет дальше. К середине дня удалось разыскать наследников Розенберга, они жили в меблированных комнатах на верхнем этаже в Хаундсдиче, им прислуживала пожилая женщина их веры. Попытки взять у них интервью потерпели полный крах — братья решительно отказались говорить хоть что-нибудь. Конечно, в вечерних газетах появились шаржи на двух ортодоксальных иудеев, но это была плохая замена словам, и ситуация ничуть не прояснилась. Даже правительственные чиновники проявили некоторый интерес, и не одна высокопоставленная особа с сомнением изучала рисунки в газетах. Оба брата, похоже, не осознавали ответственности своего нынешнего положения. Два старых, бородатых и злых лица глядели на Англию со страниц периодики. Англия тоже глядела на них, забыв о своих интересах. Главный раввин категорически отказался давать интервью. Мистера Консидайна пытали долго, но безуспешно. Он отказался предсказывать чужие намерения. Из слов Консидайна следовало только, что нет никакой нужды будоражить общественность, что чувство здравого смысла (которым, как он заявил, евреи обладают в полной мере) отличает действия братьев Розенберг и что в нынешнее тяжелое время нужно отмести любые расовые предрассудки. Под этим, как понял Филипп, он имел в виду, что расовые предрассудки в отношении Африки должны поглотить остальные, как змей Аарона поглотил других.[9] Филиппу показалось странным, что это говорил тот же Консидайн, который на ступеньках здания суда намекал Роджеру, что в нем горит огненный столп. В других газетных колонках продолжали твердо придерживаться расовых предрассудков.
В них были статьи антропологов с рисунками негритянских голов, статьи путешественников с фотографиями краалей, статьи статистиков с колонками цифр, статьи историков с репродукциями рисунков Васко да Гамы, Тутмоса III, Чаки[10] и других, статьи епископов и знаменитых проповедников из миссий с фотографиями негров-христиан, обращенных и одетых, статьи политиков о балансе сил в Африке с причудливо раскрашенными картами, статьи военных экспертов о возможной стратегии и тоже с картами, испещренными толстыми стрелками. Были и письма от миротворцев и инвалидов войны. Короче говоря, присутствовали все признаки интереса, которые, как полагали, испытывает публика. В конце концов Филипп отбросил их и вернулся к размышлениям.
За исключением того замечания об огненном столпе и таинственной отсылке к основаниям Нового Иерусалима, он не заметил в словах Консидайна ничего особенного, но эти две вещи заметно выделялись. Если бы Консидайн явно не был… ну, джентльменом, Филипп заподозрил бы его в принадлежности к Армии Спасения. Конечно, он говорил с Роджером, а речь самого Роджера склонна к неуравновешенности. Порой в компании отца, Роджера и даже крестного, с его отказом от мщения за мучеников, Филипп чувствовал себя окруженным непонятными чудаками. Он с облегчением и восхищением подумал о Розамунде: вот уж в ком не было ни малейшей чудаковатости. Она была такой правильной, такой спокойной, такой прекрасной! Она была чем-то вроде центра, а все остальные в причудливых позах трепыхались вокруг. Филипп подумал, что у нее самой нет никакого «вокруг», сам не зная, насколько он близок к определению святого Августина: «Господь — это круг, чей центр повсюду, а окружность — нигде». Она была маленькой и грациозной, и двигалась словно бы небольшими рывками, как газель. И все же она была сильной, просто сила в ней прикидывалась слабостью. Нет, не так, ведь она в конце концов все-таки нуждалась в защите в его защите, она была достаточно сильной, чтобы не нуждаться ни в чьей другой защите, но достаточно слабой, чтобы нуждаться в нем. Филипп относился к этому очень серьезно, и возможно, он не очень ошибался в устройстве вселенной. В любви он был крайне наивен, а ужасные парадоксы, существующие в этой высокой страсти и нарушающие доводы рассудка, были для него естественны скорее благодаря его невинности, чем его самовлюбленности. Невинность могла бы обернуться самовлюбленностью, искренняя вера сердца — усугубиться его гордыней и превратиться из простоты в глупость. Но сейчас он был сильно влюблен и в любви еще не достиг возраста, способного на грех. Он еще был новорожденным, зрелость морализирующего ума была еще далеко впереди.