Кто сосчитает, сколько раз Серафима вонзила лопату в землю, сколько земли выбросила? Она, наверное, и шагов за всю свою жизнь столько не сделала.
Отяжелела земля, отяжелела… Потому, видно, что горем она полна, кровью напитана. Под Пятигорском ее даже кирка не брала, так она промерзла, но все равно — отогревали кострами и рыли. Руки коченели, холод, казалось, уже не умещался в теле, даже дыхание отдавало стужей, но люди работали, и Серафима работала… Пришлось испытать ей и тяжесть моздокской земли. Земля превратилась в камень, но и в этом камне, как трещины, прорезались окопы.
Земля Дзауджикау[1] оказалась не легче, нет, она была еще тяжелее, словно тяжесть гор вошла в нее.
Пламя войны коснулось и гор Осетии. Дальше враг не должен был пройти, и люди рыли окопы днем и в темную ночь. Рыли на берегу Терека, Ирафа, рыли возле родных сел.
Во двор, крадучись, вошла жена Дзиппа. Концы ее завязанного на лбу платка торчали, как рога. Она несла что-то, пряча под передником.
— Разве можно так рисковать? — встревожился Дзиппа. — Кто сейчас ходит среди бела дня по улице?
— А что, я по воздуху должна была пролететь? — огрызнулась жена.
— Через огород, — сказал старик. Он улыбнулся ей. — Ты принесла нам поесть? Дай бог, чтобы твоя кладовая никогда не была пустой!..
В давний, голодный год колхозники работали в поле с ночевкой. Каждое утро им выдавали соевый хлеб, но и его не хватало. Кое-кто прихватывал кукурузные чуреки из дому… Жена Дзиппа почти не притрагивалась к своим порциям хлеба, складывала куски в маленький мешочек. Хлеб высыхал, черствел, а мешочек, висевший в изголовье ее топчана, толстел. Маро умоляла женщину: «Дай нам по куску, в рай попадешь». Жена Дзиппа поворачивалась к ней спиной и ворчала: «Приносите из дома, раз вам не хватает». Говорила так, будто они из-за лени оставляли свой хлеб дома.
В ту осень собрали богатый урожай. Кукурузу, выданную на трудодни, колхозникам во дворы бричками привозили, прямо на землю сгружали. В то время жена Дзиппа сильно болела, но никто из соседок не хотел навещать ее: «Пусть сама за собой ухаживает, кусочница». Госка упрекнула их: «И без того известно, какая она. Не ради нее, ради Дзиппа нужно сходить». И сердца соседок смягчились…
Жена Дзиппа вытащила сначала из-под передника небольшую медную кружку с аракой, поставила ее на скамейку, потом достала еще тарелку с тонкими лепешками и вареными яйцами.
— Что-то куры наши молчат, не хотят нестись, — помолчав, сказала она. — С каких пор эти яйца собираю. Чего не бывает, думала, вдруг бог кого-нибудь принесет…
— Наши куры раньше пели так: «Яйцо! Яйцо! Яйцо!» — улыбнулся Дзиппа. — «Для нас это му́ка! Для хозяина — радость! Для гостя — угощение!» — Дзиппа подошел к скамейке, взял яйцо, подержал его в руке, стал чистить. — Теперь гости в наш дом не заглядывают, — продолжал он, — и наши заносчивые куры перестали нестись…
Серафима сбегала в дом, принесла стулья и еду, приготовленную Госка, наполнила маленький рог аракой, передала его старику, а для Маро налила маленькую рюмочку.
Случалось, Маро выпивала две-три рюмки араки. В праздники мужчины сажали ее за свой стол. Старики ходили к ней за советом…
— Ну, дай бог, чтобы труд наш оказался ненужным и чтобы нашим солдатам не пришлось сидеть в окопах, которые выкопали вокруг села. Пусть таково будет желание всевышнего! — Старик снял мятую войлочную шляпу, посмотрел на рог, поднятый выше головы, — Пусть наши воины вернутся поскорее и разрушат эти окопы своими собственными руками! — Дзиппа улыбнулся Серафиме: — Скажи «аммен», мое солнышко, ты для нас вместо наших парней.
— Аммен! — сказала Серафима.
— Пусть благословит тебя бог, Маро, — сказал Дзиппа, чокнулся с ней и поднес свой рог к губам.
Маро опустила рюмку на колени, уставилась в землю. Вспомнила, наверное, своего единственного сына. Привиделось ей, быть может, как он с тяжелым возом дров въезжает во двор или как роет окоп. Серафима верила, что перед глазами Маро предстанет и Канамат, племянник этой сильной, доброй женщины…
— О, Уастырджи[2], покровитель мужчин, пусть наши усталые путники будут твоими гостями! Укрой и обогрей их! — Маро подняла голову, и глаза ее сверкнули. — А те, кто зарится на чужое добро, пусть погибнут от ножей своих же сородичей! Пусть перебьют друг друга!
Госка все молчала, а когда гости разошлись, сказала, будто думая вслух: