— Идем отсюда, Адель.
Он несколько задет тем, что я так бесцеремонно его оборвал, но тоже поднимается.
— Ты прав, амму. Здесь не лучшее место для таких разговоров.
— Я вообще не хочу об этом говорить. Ни здесь, ни где-либо еще.
Он кивает в знак согласия.
— Твой двоюродный дед Омр знает, что ты в Джанине. Он хотел с тобой повидаться. Если у тебя нет времени, это нестрашно. Я ему объясню.
— Нечего тут объяснять, Адель. Я от своих никогда не отрекался.
— Я не то хотел сказать.
— Просто подумал вслух.
Он отводит глаза.
— Не хочешь сначала перекусить, вымыться?
— Нет. От твоих друзей мне ничего не нужно. Не нравится мне ни здешняя кухня, ни уровень гигиены. И одежда их мне тоже без надобности, — прибавляю я, поддав пакет ногой. — Хочу заехать в гостиницу и забрать свои вещи — если их еще не раздали нуждающимся.
Во дворе глазам становится больно от света, но чуть погодя мне легчает. Ополченцы уехали. Только один улыбающийся молодой человек стоит у пыльной машины.
— Это Виссам, — говорит Адель. — Внук Омра.
Юноша бросается мне на шею и крепко прижимает к себе. Отступив немного, чтобы я мог его рассмотреть, он прячется за улыбкой, стесняясь навернувшихся на глаза слез. Виссам! Я помню его крошечным младенцем в пеленках, и вот он на голову выше меня, у него пробиваются усы, и одной ногой он уже в могиле — причем в том возрасте, когда равно прекрасны все пути, кроме того, который он для себя избрал. Я вижу револьвер, выглядывающий у него из-за ремня, и боль разрывает мне сердце.
— Отвезешь его сначала в гостиницу, — приказывает Адель. — Он там должен вещи забрать. Если портье вдруг забыл, где они лежат, освежи ему память.
— А ты разве не едешь? — удивлен Виссам.
— Нет.
— Ты же собирался.
— Передумал.
— Ладно. Смотри сам. Тогда до завтра, что ли?
— Как знать.
Я жду, что он подойдет меня обнять. Адель не двигается с места и, опустив голову, упершись кулаками в бедра, носком ботинка выковыривает из земли камешек.
— Ну тогда до скорого, — повторяет Виссам.
Адель поднимает на меня сумрачные глаза.
Этот взгляд!
Точно так же глянула на меня Сихем в то утро, когда я высадил ее на автовокзале.
— Мне правда очень жаль, амму.
— Ну, и мне…
Подойти ко мне он не осмеливается. Я, со своей стороны, ему не помогаю, не делаю шаг навстречу. Не хочу, чтобы он выдумывал себе что-то утешительное, пусть знает, что мою рану не залечить. Виссам открывает мне дверцу, ждет, чтобы я сел, бежит к своему месту и садится за руль. Чуть не задев погруженного в раздумье Аделя, машина описывает круг по дворику и выезжает на улицу. Мне хочется еще раз увидеть этот взгляд, всмотреться в него, но я не оборачиваюсь. Чуть дальше дорога разветвляется на множество улочек. На меня наваливается городской шум, водоворот толпы кружит голову. Откинувшись на сиденье, я стараюсь ни о чем не думать.
В гостинице мне возвращают вещи и разрешают принять душ. Выбрившись и переодевшись, я прошу Виссама отвезти меня в край предков. Мы беспрепятственно выезжаем из Джанина. Бои некоторое время назад прекратились, значительная часть израильской армады покинула эти места. Съемочные группы бродят по развалинам, выискивая кошмар поживописнее. Машина мчится вдоль нескончаемых полей, сворачивает на разбитую дорогу, что ведет к фруктовым садам патриарха. Мой взгляд свободно скользит по равнинам, будто ребенок, бегущий за мечтой. Но из головы не идут глаза Аделя и застлавшая их тень. У меня осталось какое-то странное впечатление, какое-то тоскливое чувство. Я снова вижу, как он стоит в залитом солнцем дворике. Это не тот Адель, которого я знал, забавный и великодушный; это кто-то другой, персонаж какой-то трагедии; словно волк, он слушается инстинкта и не загадывает дальше ближайшего полудня, ближайшей охоты, ближайшей облавы, за которой — белое, девственно чистое небытие, без очертаний, без звуков. Он курит сигарету, словно она последняя, говорит о себе так, точно его уже нет на свете, в его взгляде — мрак погребальных комнат. Нет сомнения: Адель уже не связан с миром живых. Он навеки отвернулся от грядущих дней, точно опасаясь, что они его разочаруют. Он выбрал пьедестал, который, с его точки зрения, идеально соответствует его личности, — пьедестал мученика. Вот так он хочет уйти — слившись с делом, за которое сражается. На стелах уже выбито его имя, в памяти близких живет его подвиг. Его завораживает звук стрельбы — и ничего более; оказавшись на прицеле у снайпера, он вознесется на ту высоту, которая иначе недостижима. Если совесть у него чиста, если он и не думает упрекать себя за то, что подтолкнул Сихем к высшей жертве, если война превратилась для него в единственную возможность добиться самоуважения, значит, он уже мертв и ждет лишь погребения, чтобы наконец упокоиться с миром.
Кажется, я наконец прибыл в пункт назначения. Моя ужасная поездка окончена, но ощущения, что я чего-то достиг, пришел к спасительному ответу, у меня нет. В то же время я чувствую себя освобожденным: ты в конечной точке несчастий, теперь ничто не застанет тебя врасплох, говорю я себе. Болезненные поиски истины стали для меня странствием, частью обряда инициации. Буду ли я еще пересматривать порядок вещей, подвергать его сомнению, находить себе новое место? Безусловно, чувство участия в главном деле возникнет не отсюда. Для меня непреложна лишь та истина, которая когда-нибудь поможет мне взять себя в руки и вернуться к пациентам. Ибо я верю в одну-единственную войну, и только она заслуживает того, чтобы на ней лили кровь. Это война хирурга (а я хирург), и состоит она в том, чтобы вернуть жизнь туда, где поработала смерть.
16
Омр — старейшина племени, излет великого эпоса, баюкавшего нас в давно прошедшие вечера… Омр, мой двоюродный дед, тот самый, что пролетел сквозь столетие, как звезда катится с небосклона — так быстро, что за ней не поспеть ничьему желанию… Он встречает меня во дворе дома патриарха и улыбается мне. Изборожденное суровыми морщинами лицо светится пронзительной радостью — точно у мальчика, что увидел отца после долгой-предолгой разлуки. Он несколько раз совершил хадж, видел славу, почести и богатства многих стран, на легендарных чистокровных скакунах промчался по охваченным войной краям. Он воевал в войсках Лоуренса Аравийского ("бледнолицый Иблис, явившийся из-за тумана возмущать бедуинов против турок и сеять раздор между мусульманами"), служил в личной охране короля Ибн Сауда, влюбившись в одалиску, бежал с нею с полуострова. Был бесприютен, нуждался. Оставленный своей подругой, он, ища, где бы пустить корни, бродил по миру, из княжества во владения султана, понемногу разбойничал, занимался поставками оружия в Санаа, торговал коврами в Александрии, был тяжело ранен при обороне Иерусалима в 1947 году. Всегда, сколько я его помню, прихрамывал из-за застрявшей в колене пули; потом согнулся, оперся на палку — следствие инфаркта, полученного в тот день, когда бульдозеры израильтян расправились с садами патриарха, расчистив место для еврейского поселения. Сейчас он страшно исхудал, кожа да кости; лицо как у покойника, взгляд угас. Остов, позабытый в инвалидном кресле.