Я ни на минуту не мог заснуть, а Сципион все время рычал. Рано утром, поглядев в окно, я увидел, как мимо проезжает еще, должно быть, с десяток огромных тряских повозок, полных ранеными. Это были пруссаки. Затем проехали две-три пушки, потом в беспорядке проскакали гусары, кирасиры, драгуны, потом прошли спешенные всадники с большими седельными сумками через плечо, все в грязи. Они изнемогали от усталости, но шли не останавливаясь и не входили в дома, торопились так, будто за ними гнался сам дьявол.
Жители угрюмо смотрели на них, стоя на пороге дома.
По направлению к Биркенвальду через весь лес тянулась целая вереница повозок, зарядных ящиков, кавалерии, пехоты.
То была армия герцога Брауншвейгского. Она отступала после сражения у Фрешвиллера, как мы узнали позже. Она прошла через наше селение за одну ночь. Это была ночь на двадцать девятое декабря — я очень хорошо запомнил, когда это было, потому что на следующее утро спозаранку к нам явились Кротолов и Коффель, веселые и радостные: они получили письмо от дяди Якоба, и Кротолов, показав нам письмо, сказал, заливаясь смехом:
— Ха-ха, все идет хорошо! Справедливость торжествует, и рождается равенство… Ну, слушайте же!
Он сел за стол и оперся на него локтями. Я стал рядом и читал через его плечо. Лизбета, побледнев от волнения, слушала, усевшись поодаль, а Коффель, стоя около старого шкафа, улыбался, поглаживая подбородок.
Они уже читали письмо два-три раза, и Кротолов выучил его почти наизусть.
И вот он стал читать, останавливаясь время от времени и восторженно поглядывая на нас:
«Виссенбург, 8 нивоза,
II год французской республики.
Гражданам Кротолову и Коффелю, гражданке Лизбете и маленькому гражданину Фрицелю — привет и братское рукопожатие! Мы вместе с гражданкой Терезой прежде всего желаем вам радости, согласия и благополучия.
Да будет вам известно, что мы пишем эти строки в Виссенбурге, в час победного ликования: мы изгнали пруссаков из Фрешвиллера и наголову разбили австрийцев при Гайсберге.
Итак, гордость и высокомерие получили возмездие: раз люди не желают внимать доводам разума, значит, надобно увещевать их по-иному, хотя так ужасно прибегать к столь крайним мерам. Да, ужасно!
Любезные друзья! Уже давно я скорбел душой, видя слепоту тех, кто вершит судьбами старой Германии. Я сокрушался, видя свойственный им дух несправедливости и себялюбия. Я вопрошал себя: не порвать ли мне с этими спесивцами, как велит долг честного человека, и не воспринять ли принципы справедливости, равенства и братства, провозглашенные французской революцией? Все это повергло меня в смятение, ибо человек придерживается воззрений своих отцов и такие внутренние перевороты свершаются не без душевного надлома. И я все же еще колебался. Но я уже не мог выдержать, когда пруссаки, поправ закон человечности, потребовали, чтобы я выдал несчастную пленницу, которую приютил. Я тотчас же принял решение — не отвозить госпожу Терезу в Кайзерслаутерн, а доставить ее в Пирмазенс, что и сделал с божьей помощью.
В три часа пополудни мы увидели сторожевые посты. Госпожа Тереза выглянула, услышала бой барабана и воскликнула:
— Да это французы! Господин доктор, вы меня обманули!
Она бросилась в мои объятия, заливаясь слезами, и я сам расплакался, до того был я взволнован!
И всю дорогу, начиная от «Трех домов» до площади Нового Храма, солдаты кричали:
— Это гражданка Тереза?
Они бежали за нами, а когда мы вышли из саней, многие бросились обнимать меня в искреннем порыве чувств. Другие жали мне руки; словом, меня осыпали почестями.
Не буду рассказывать, любезные друзья, о встрече госпожи Терезы с маленьким Жаном. Описать это невозможно! Все бывалые солдаты батальона, даже сам командир Дюшен — а он не из чувствительных, — отвернулись, чтобы скрыть слезы. Подобной картины я не видывал за всю свою жизнь. Маленький Жан хороший паренек. Он так похож на моего дорогого маленького Фрицеля, и я его очень люблю!
В тот же день в Пирмазенсе произошли необычайные события. Республиканцы стояли лагерем вокруг города, и генерал Гош сообщил, что здесь будут зимние квартиры, и приказал соорудить сараи для жилья. Но солдаты отказались — они хотели поселиться в домах. Тогда генерал объявил, что те, кто отлынивает от службы, в сражении участвовать не будут. Я был свидетелем того, как воззвание читали по ротам, и видел, как перед дворцом эрцгерцога генерал Гош простил своих солдат, ибо они ведь себя не помнили от отчаяния.