«Стоп!» — леска натянулась, Дюла подсек и отправил в садок бьющегося карася. Теперь Плотовщик уже не волновался и не суетился. Матуле нужна рыба; следовательно, он должен наловить рыбы. Да и Кряж к тому времени проголодается. Он снова закинул удочку и почувствовал, что сам голоден.
«А неплохо бы сейчас съесть соленый рожок… Как давно я их не ел! Соленые рожки с тмином!. Надо будет обернуть учебник. А сидеть я буду снова с Кряжем. Череснеи разрешит, а класс посчитает это само собою разумеющимся».
Плотовщику показалось, что он даже почувствовал специфический запах класса, исходящий от одежды, от ребят, от покрытого мастикой пола… Ему даже почудилось, что он слышит, как заскрипела кафедра.
«Ацел!»
Снова клюнуло, но он опоздал.
«Если я тут буду сидеть и мечтать, то никакой ухи не будет. Плотовщик, возьмись за ум!»
Ниже, у излучины, вдруг испуганно закричала цапля и послышались всплески воды. Дюла посмотрел туда и тотчас же отложил в сторону удочку и схватился за ружье. Над водой кружила большая птица. Внезапно она ринулась вниз, а когда снова взмыла в воздух, в когтях у нее была большая рыба.
Дюла спрятался за куст.
— Эх, если бы сюда полетела! — прошептал он. — Ведь это же коршун!
Птица медленно набирала высоту, постепенно удаляясь. Но вот она повернула, и Дюла решил, что она должна будет пролететь поблизости. И коршун уже действительно был над кустами ракитника.
— Ложись, Серка, ложись!
Коршун летел ровно, медленно. «Надо взять упреждение! Упреждение надо взять, — говорил себе Плотовщик. — Не волнуйся! Бери на метр… Нет, пожалуй, хватит и полметра».
Грянул выстрел. Его «сухой звук прокатился по камышам, а коршун, сложив крылья, рухнул на землю, в кусты».
«Карр… ка-арр!» — испуганно закаркала на дереве ворона, но приблизиться не рискнула.
А Дюла внимательно смотрел на ветку, которую задел падающий коршун. Она еще покачивалась.
«Хорошо! — подумал Плотовщик. — Хорошо!»
Он разрядил ружье, потом отыскал в кустах птицу, которая по-прежнему держала в когтях мертвой хваткой рыбу.
— Что там, Дюла? — спросил Кряж, прибежавший на выстрел.
— Коршуна подстрелил. Подожди, Кряж, я сейчас выберусь из этой чащи. Вот посмотри!
Это было восхитительное мгновение, и Кряж, верный своей дурной привычке, принялся облизывать уголки рта.
— И рыба у него в когтях! Ну, Плотовщик! — Кряж сделал широкий жест, как бы желая сказать, что это уже венец всего, что могло произойти здесь, в царстве камышей.
— Повесь ее, Бела, в тени, но так, чтобы и дядя Матула увидал. А потом ложись.
— Хорошо, я повешу ее, но не лягу. Я искупаюсь.
— Не валяй дурака! Это с больной-то рукой?
— А я и не хочу плавать. Только так, окунуться.
Кряж ушел с коршуном, а Дюла вернулся к своим удочкам; он еще поймал две-три рыбешки, а на пути домой сообщил молодым лысухам, что они могут больше не опасаться злого коршуна.
«Пи-ии… пии-ии…» — благодарно пропищали лысухи и поплыли к другому берегу, потому что у этого берега, немного ниже по течению, Кряж окунал больную руку в воду, смачивал голову и вообще занимался лечебными процедурами. Потом он оделся и подсел к Плотовщику.
— Ну как, лучше себя чувствуешь?
Лучше. Надо же было так провалиться!
— Тогда принеси доску, Кряж, почистим рыбу до возвращения дяди Матулы. Я буду чистить, а ты вытаскивай из них крючки — все равно с одной рукой на большее ты не способен.
Кряж приволок знаменитую стол-доску. Его, разумеется, сопровождал Серка, твердо усвоивший, что эта доска всегда связана с едой, поэтому он старался быть поближе к ней.
— Серка, наверное, ты в следующий раз вообще сядешь на доску, — укоризненно заметил Дюла. — Совсем уже потерял совесть. Конечно, если бы тут был твой хозяин, ты бы себе этого не позволил.
— Не обижай его, Плотовщик! Кто знает, сколько нам еще осталось с ним дружить..
Н— у конечно. — Плотовщик полагал, что на душе у него сразу сделается грустно, но этого не произошло.
Прошедшие недели стерли в его памяти все, что было ему неприятно в городе и в собственном доме. Стерли будничность, серость, запах газа, шум. Стерли докучливые расспросы мамы Пири и ненужные ответы. И если накрытый белой скатертью стол означал культуру, то ему хотелось сесть к такому столу, оказаться рядом с родителями, которые стали ему сейчас как-то ближе, чем тогда, когда он бывал с ними каждый день.
Все это трудно было выразить словами, поэтому он сказал лишь: