Глава XLII
Два последних сна Моума.
Он подходит к окну. Стекла разделены свинцовыми полосками переплета, одетого серым мхом. Вдали видна бухта. Льет дождь.
У деревянной пристани в устье реки стоят всего четыре шхуны. Одна из них покрашена в голубой цвет. Яркий голубой на темной воде.
Таков первый сон. Сон в красках.
Последний сон – черно-белый: человек мечтательно созерцает угрюмый фасад Лувра, Нельскую башню, мост и черную воду. Все вокруг объято сном.
Он грызет вафлю.
Глава XLIII
Пока Моум Гравер еще не покинул этот мир, пока он доживал в нем последние свои дни, умирая от голода, память изменила ему, он перестал узнавать лица. Он как-то странно шарил руками под простыней и беседовал с мухами. К концу жизни Моум Гравер познал великую усталость и смятение рассудка. Его охватывали приступы тоски, сменявшейся долгими часами молчания. Иногда он вдруг испытывал жгучую ненависть к окружающим. Он утверждал, что мухи заговаривают с ним и что это его удивляет. Однажды, когда ему принесли ужин, а он, как всегда, отказался есть, на край миски села муха и присосалась к мясной подливе. Вдруг она спросила:
– Кто ты теперь, человек или призрак?
– Не знаю, – ответил ей Моум. – А ты?
– Да и я не знаю. Но я склонна полагать, что жива, – сказала муха, продолжая сосать подливу.
Моум отстранил вилку, которую ему протянули, и снова заговорил с мухой:
– Мне кажется, я уже приблизился к самому краю прожитой жизни. Меня посещают предки. Я сохранил в сердце своем женщину, которую потерял. Она тоже приходит ко мне. Более того, она обернулась юношей, что бросается на меня с ножом в тени дерева на Авентинском холме. И взгляды всех других преследуют и душат меня, до того мне стыдно. Я – уже не совсем я. Может, это и называется быть призраком.
– В таком случае я предпочитаю быть мухой, – заявила ему муха.
24 декабря ночью, в канун Рождества, еще до окончания поста, он умирает, так и не проглотив с самого августа ни кусочка пищи.
Глава XLIV
Рисунки для офортов, сделанные Moумом в конце жизни, не были ни гравированы, ни отпечатаны им самим. Данное обстоятельство, несомненно, объясняет мягкую прозрачность темноты на оттисках. Вот первая ночная сцена: справа, под ивою, сидит на корточках Мари Эдель со свечой в руке; в центре стоит трактирщик, он держит фонарь; слева горшечник, облокотясь на сохнущую лодку, пристраивает у нее на борту лампу; все трое освещают голого юношу (Остерера), который что-то ищет на мелководье.
Это берег Отии.
Рисунки на меди сделаны Моумом. Офорты же были изготовлены уже после его кончины. Оттиски несколько темноваты, но бархатисты и мягки. Собственно, их нельзя назвать «черной манерой».
Лампа, масляный светильник в глиняной плошке, фитиль, медная пластинка, два резца, тишина, костлявая рука, ночь.
В полдень, когда яркое солнце нещадно палит реку, солдаты гуськом проходят через мост.
Глава XLV
«Опись имущества сьера Моума, римского гражданина и мастера по офортам» занимает две страницы in-folio[41] и, как ни удивительно, помечена следующим веком, а именно 1702 годом.
После смерти гравера обнаружилось, что он был богатым человеком: сотня прекрасных ювелирных украшений и столько же известных полотен и рисунков, которые были оценены в двести двадцать тысяч франков; дом в Риме стоимостью шестнадцать тысяч франков; ферма в горах над Салернским заливом, с виноградниками и полями, стоящая четыре тысячи франков. Никаких сумм, отданных в долг. Две кровати, два мольберта, два сундука, четыре стола, четыре скамьи и столько же табуретов. Четырехколесный экипаж, обитый изнутри черной саржей. Плащ обычный, два плаща дождевых, четыре рубашки, а также трое штанов.