до десны изгрызи свой хлеб,
лгут желания-гайдуки,
но вертеп – все равно что хлев.
И она, та звезда, взойдет,
ей без нас не родиться бы.
Значит, правда есть звездочет
на звезду судьбы.
7. Старик
Наши внуки, Ева,
рассеялись, как трава.
Я почти простил тебе древо,
забыл – была ли ты неправа.
Или это не я простил,
и не я забыл,
и на прошлую жизнь, бескрыл,
как меньшой говорит, забил.
Обернешься, Ева, цветы
над травой цветут;
вспоминаешь, Ева, где ты,
где тебя не ждут.
И ударит вдруг,
словно яблоком, Архимед,
что любовь, мой друг,
уже не главное, нет.
Вытесняет память за слоем слой,
суеверия просятся на постой.
Возражаешь? С яблоком был Ньютон?
Никогда не умела ты выбрать тон!
Не об этом, Ева,
хотел сказать…
А лукавый слева
хохочет: «За память – пять!»
Мы заучим внуков по именам,
но во сне молодые жены приходят к нам…
Я любил,
я от ревности мертв лежал,
только годы – ил,
затянул, обжал;
как мне жаль, любимая многажды, —
ил и тлен…
Что ты медлишь, возчик, трогай же
в новый плен!
«Конечно, гитара простая…»
Конечно, гитара простая
уступит эоловой арфе.
Но, о Марии мечтая,
женятся все же на Марфе.
Марии супружество тесно
в безветренном гомоне комнат,
супругу же – мясо и тесто,
но арфу нет-нет да вспомнит.
Гитара поет, как умеет,
за ужином и за обедом,
и Марфа ступает прямее
к своим невесомым победам,
ей ревность наводит морщины,
но некогда плакать супруге…
Ждут песни порою мужчины,
Где звуки, что ветер, упруги.
Сочувствуют Марфе все чаще,
но тихую песню слагая,
споткнешься о звук тот звенящий:
была же не Марфа, другая…
Ливия
О, Ливия-Оливия, сегодня
мир-Себастьян ведет себя как сводня
и, кажется, отдать тебя готов
Мальволио и сотне прочих ртов.
В зеленом платье ты на школьной карте,
не зная о грядущем страшном марте,
песок пустыни сыпала в залив,
по локоть пляжи лихо заголив.
Стремительно, как пыльное сирокко,
выходит миру срок всегда до срока:
в пространстве ли, во времени изъян?
Под стрелами погибнет Себастьян.
«За тем окном по вечерам шел дождь…»
Памяти А. Г.
За тем окном по вечерам шел дождь,
а по утрам скакали кони;
когда особенно не ждешь,
шли лепестки на подоконник:
сквозь переплет вишневая пурга
казалась вчетверо пургою.
Ночь наставляла месяцу рога,
ждала: окно открою.
Подковы цокали, взлетали гривы в такт,
неспешно вишни вызревали,
заканчивался лета третий акт,
темнело в зале.
За тем окном сидели у стола
в сквозной беседке, хмелем не заросшей,
мы прежние, и ночь текла…
Стекла
в тот вырубленный лес за рощей.
Злость
1
Тревоги и света сад полон.
Что же мешает грозе
тремоло колоколен
тучи над садом раздеть?
Копятся в небе заряды.
В мае, порой, говорят,
вишен цветущих наряды
точно горячий яд.
Сбивается злость комками,
молча тюльпаны кричат,
а жизнь для новых капканов
года плодит, как крольчат.
Простишь с облегченьем себе же
невнятный год в суете,
и если звонят пореже
друзья, но все те же, те!
Забудешь того, кто разрушил,
желанием пьян, сатир,
не сад твой, яблони, груши —
лишь герметичный мир;
забудешь и тех, кто вспомнил —
яблоком – злой совет,
и даже того, кто в полдень
вырубил солнечный свет.
Но злость, ах, мой яд горячий,
горючий нетрезвый яд…
Проходит гроза над дачей,
и вишни в цвету стоят.
2
Натоплено в комнате, душно,
раскрылись от жара тюльпаны;
на холод их вынести нужно:
все вазы, кувшины, стаканы,
все емкости, полные цвета.
Тюльпан изнутри, как извне,
прекрасен в движении света
на темном вечернем окне.
Вишневые пахнут поленья,
и лампочка льстит в сорок ватт,
но что же все злее и злей я?
Иль дождь за окном виноват?
«Где же эта женщина-жизнь…»
Где же эта женщина-жизнь
в мокром от росы платье?
Хендрикье глядит, опершись,
переплет оконный – объятья.
Не уйдет, не убежит в тень,
руки тяжелы и красивы.
Эту жизнь во что ни одень,
все равно услышишь – спасибо.
Краткий мир и яростный быт,
где мечты – и те агрессивны,
летними дождями разбит.