— Молочко–то от бешеной коровки, — шепнул Чора русскому гостю, и черные глаза его заискрились от смеха.
Не успел рог обойти вокруг стола, как дверь снова распахнулась, и в комнату ввалился запыхавшийся Данел. Папаха сползла на одно ухо, голубые глаза бессмысленно вращались, счастливая, глуповатая улыбка растянула губы. Видно было, что он всеми силами старается сохранить мужское достоинство, но избыток чувств выпирал из него, как бродящее вино из бочки.
— Да будет к вам... — начал он звенящим голосом трафаретную фразу, но не докончил, махнул рукой и звякнул о стол четвертной бутылью.
Судья строго сдвинул седые брови, наблюдая такое недостойное мужчины поведение, но обыкновенное человеческое чувство взяло верх над чопорностью, предписанной адатом — он улыбнулся краем рта и наклонился к уху белобородого старца Османа Фидарова. Тот согласно кивнул широкой, как решето, бараньей шапкой и взял в руки рог.
— Да будет счастливым новорожденный, — поднял он обесцвеченные долгой жизнью глаза на стоящего в почтительной позе Данела. — Пусть он будет храбрым и честным перед своим народом.
— Оммен! — поддержали тост пожилые мужчины. — Что старший сказал, пусть бог примет.
— А что произошло? — тихонько спросил русский гость у Чора.
— У Данела сын родился, — так же шепотом ответил тот.
* * *
Уже в небе перемигивались звезды, когда, выпив в последний раз у порога за святого Уастырджи, новый знакомый вышел из уазагдона Якова Хабалонова в обнимку со своим голубоглазым соседом по столу. Легкий морозец затянул мартовские лужи хрупким стеклом.
— Куда мы идем? — стараясь шагать в ногу с раскачивающимся из стороны в сторону спутником, спросил русский.
— В саклю Данела Андиева, — не очень твердо выговаривая слова, ответил спутник. — Мы должны с тобой, ма хур [4], да быть мне жертвой за тебя, выпить за здоровье новорожденного. Ты понимаешь, что такое сын для осетина?
— Я думаю, — с легкой насмешкой в голосе возразил пришлый, — что и для русского, и для турка сын есть сын, так же, как и для осетина.
— Э, не говори так, — покачал головой Данел. — У турка сын и будет турком — больше ничем. У русского... ему тоже все равно: сын или девка. А у осетина сын — это джигит! Ведь не посадишь девку на коня?
— Так ведь и казак тоже не посадит на коня девку.
— Так то — казак! — с уважением протянул Данел. — Казак — это тебе не турок, клянусь прахом отца моего. Казак и есть казак, как говорил мой вахмистр Кузьма Жилин, — и он поцокал языком.
Сапожник промолчал, только усмехнулся в темноту.
— Послушай, — вновь нарушил молчание Данел, — а ты казак или русский?
— Белорус. Из Витебской губернии. Слыхал про такую?
Данел отрицательно мотнул косматой шапкой.
— У нас тоже, — продолжал белорус, — если у мужика родятся одни девки — беда: по миру пойдешь.
— Зачем — «по миру»? За девку ирад можно хороший взять.
— Какой ирад?
— Ну... этот, калым. Вот я за Сона триста рублей... нет, пятьсот получу, за Веру получу, за Лизу получу, за Гати получу — во какой богатый буду!
— Ну? — удивился белорус. — Это за девку–то пятьсот рублей? А у нас хорошо, как лицом да статью выдастся, а то и даром никто не возьмет. Калы-ым...
— А у тебя что ли тоже одни девки?
— С чего ты взял?
— А на заработки пошел.
— Не, я еще неженатый. А на заработки — верно: не от хорошей жизни подался. Погорели мы этой зимой. Все дочиста сгорело, одна печка посреди сугробов торчит.
В это время они, миновав общественный колодезь в центре хутора, подошли к низенькой хатенке под взлохмаченной, словно голова у старого бродяги, камышовой крышей. Ее турлучные стены с обвалившейся местами глиной напоминали ребра отощавшей за зиму собаки, а маленькие, обмазанные глиной окна словно были ее глазами, голодными, просящими.
— Послушай, гость, — остановился у двери своего жалкого жилища не слишком твердо стоящий на ногах хозяин. — Я тебя успел полюбить, а мы до сих пор еще не знакомы. Вот скажи, как зовут меня? — он ткнул себя пальцем между газырями черкески.
— Данилой.
— Правильно, — удовлетворенно подтвердил Данел, — меня зовут Данелом Андиевым. Дед моего деда был беком, понял? А как твое имя?
Незнакомец еле сдержался, чтобы не рассмеяться и не обидеть нового друга — так мало походил он на княжеского отпрыска.
— Меня зовут Степаном. А фамилия — Орлов, Слыхал про графа Орлова, любимца государыни Екатерины Второй? Так вот, я с этим графом родства не имею.
Данел понял шутку гостя. С трудом держась на ногах, приложил руку к груди, а другой сделал широкий жест в сторону покривившейся двери:
— Будь гостем, граф Орлов, у князя Данела Андиева.
Затем взял за плечо белоруса, дружески подтолкнул к перекошенному дверному проему.
— Заходи, друг, не бойся, сегодня этот дворец еще не упадет и не придавит нас. Эй, наша дочь! — крикнул он в темноту с нарочитой строгостью в голосе. — Есть ли в этом доме пиво, чтобы утолить жажду двух мужчин?
* * *
Первое, что увидел гость, когда проснулся, была косматая бурка, которой кто–то укрыл его сонного. «А ведь накуначился я вчера», — скривился Степан, поворачиваясь на бок. Рядом, закинув курчавую голову, похрапывал Данел. У него высокий лоб, изогнутые тонкие брови, с горбинкой нос, аккуратно подстриженная, тронутая серебром бородка. Степану он напомнил друга Темболата, с которым познакомился летом 1906 в томской тюрьме.
Темболат неподвижно лежал на нарах, когда Степан вошел в камеру.
— Что с ним? — спросил он у сидящего рядом рыжего парня в арестантском халате.
— Отдыхает после побега, — ответил тот хмуро. — Видишь, морда вся в синяках? Насчет бегунов тут строго.
— До-он... — простонал лежащий на нарах узник.
— О чем это он? — спросил Степан.
Рыжий пожал плечами:
— Кто ж его знает? Может, он казак с Дону. Только мурлом больше на черкеса смахивает: черный весь и нос с горбатиной, как у Шамиля.
— Да разве Шамиль — черкес? Я слыхал, он из Дагестана, — возразил Степан.
Лежащий на нарах зашевелился, открыл рот, облизал запекшиеся губы.
— Да он же пить хочет! — Степан нагнулся над бледным, заросшим черной щетиной лицом. — Воды тебе?.. Дай–ка кружку, — протянул руку к сидящему на полу рабочему в замасленной одежде, спросил с иронией: — Почему не по форме одет?
— На всех царь не напасся, — угрюмо отозвался рабочий, подавая кружку. — Видишь, напихали сколько — ноги протянуть некуда.
— Ничего, дядя, вот отправят нас с, тобой на Сахалин, там, говорят, в два счета можно протянуть ноги, — усмехнулся Степан.
Поддерживая ладонью горячий стриженый затылок больного, Степан поднес к его губам кружку. Тот приоткрыл глаза, лихорадочно стал глотать воду.
— С Дона, товарищ? — участливо спросил Степан.
Тот отрицательно мотнул головой, прохрипел:
— С Терека.
— А почему о Доне бредил?
— Осетин я... По-нашему, дон — вода... пить хотел. А вы кто?
— Да этот... как его. Путешествую, одним словом. Правда, не по своей охоте.
— Значит, попутчики... — усмехнулся осетин и закрыл глаза.
Так они подружились. Воспоминания потащили Степана но арестантским дорогам...
Голос проснувшегося Данела вернул его в осетинский хадзар [5].
— Ты уже не спишь, ваше сиятельство?
— Беки, конечно, знают, как величать графов! — хитро прищурил глаз Степан.
— Ау, — Данел оттопырил губу: — Что я, вчера родился, да? — тут он страдальчески сморщил лицо и сплюнул на пол. — Тьфу! Какая гадость во рту: будто ишак всю ночь стоял. Вставай, афсымар [6]: похмеляться будем. Эй, наша дочь! — крикнул он в соседнюю комнату.
Тотчас на пороге появилась старшая дочь Данела — Сона. Взмахнув черными ресницами, наклонила голову в ожидании отцовского слова.
— Принеси гостю умыться.
Девушка еще ниже склонила голову и так же молча вышла из комнаты.
— Видал? — подмигнул хозяин, — С утра нарядилась, будто в церковь собралась. Вот уж эти чертовы бабы. У вас они тоже так?