В вашем романе довольно много недоговоренностей. Непонятно, почему бабушка не разговаривает с дедом, почему такие сложные отношения у отца с дедом. Это намеренная недоговоренность, или это просто детские воспоминания, когда в самом деле непонятно, что у взрослых происходит?
Я всегда думал, что, когда пишешь книгу, нельзя описать все. Потому что то, что говорится и фиксируется, гораздо меньше того, что на самом деле происходит. И если бы я захотел описать все это, у меня получилась бы «Война и мир», а я к этому не стремился. Я уверен, что несказанное много больше и важнее того, что говорится. И теперь у меня такая методика, что я, когда пишу, вообще об этом не думаю. Я изображаю, скажем так, не поверхность, но людей в движении. Вот вам такой пример: два человека идут по Карл-Юхану, главной улице Осло. И один из них только что узнал, что его возлюбленная погибла в автокатастрофе. А второй только что посватался, и самая прекрасная девушка ответила ему согласием. И оба стараются не показать своих чувств. Но я уверен, что идут они совершенно по-разному и по тому, как они идут, по их облику можно догадаться о том, что с ними происходит. Я думаю, что груз страстей и переживаний, в одном случае скорбных, в другом радостных, отражается в их походке и повадке, и их можно описать так, что читатель тоже это почувствует. Иначе говоря, мне интереснее описывать облик человека. А не его слова.
Расскажите, откуда такой опыт: любимый сын и нелюбимая дочь.
Вы говорите о романе «В Сибирь», да? Я не думаю, что этот человек, ее отец, мой, так сказать, дед, не любит свою дочь. Но он бессловесен, он не может выразить ничего из своих чувств. Казалось бы, пустяк. Но это не пустяк, потому что к этой проблеме добавляется другая: социальные рамки. Отец плотник, жена держит молочную лавку, и когда у них появляется такая интеллигентная способная дочь, которая хорошо учится в школе, которая мечтает о чем-то большем, ему нечем ни поддержать, ни утешить ее. Он не догадывается, что ее желание возможно осуществить. Денег у них нет. И когда выясняется, что родительская жизнь ее не устраивает, то он ничем не может ей помочь, он не может предложить ей другой жизни, кроме той, которую ведет сам. Он крестьянский сын, который перебрался в город и стал плотником, вернее, столяром. И весь его мир — это дом, улица, мастерская. А тут еще начинается война, которая перекрывает вообще все возможности. Я думаю, он расстраивался, что все так получается, и от этого его отношения с дочерью еще больше наполнялись горечью. Особенно на фоне отношений с сыном, которого он откровенно любил. И если иметь в виду моего настоящего дядю, то это был прекрасный человек, очень талантливый. Он работал в типографии, отлично греб, управлял парусной лодкой, все умел. Он умер; когда мне был год, но я всегда считал себя похожим на него. Хотя это не так, к моему сожалению. И я думаю, что отец любил обоих своих детей, но мужчине всегда легче открыться сыну, чем дочери. А с матерью все было иначе, она была прежде всего фундаменталистка, а это слишком трудно всегда.
Скажите, Пер; а вы давно живете в этом доме?
С 1993 года. Как вы поняли, я родом из Осло. Мои родители работали на фабриках, и я жил сначала в Волеренге, это рабочий район в пределах города, а потом мы переехали в рабочий пригород Вейтвет. Когда я вырос, я уже сам мигрировал с места на место по всему городу, был женат, менял работы, у меня родились две дочки. Затем я развелся и через пару лет влюбился в другую женщину, в Пию. А у нее, как говорится, крестьянская душа. Она тоже горожанка, но в детстве проводила много времени за городом на хуторах, потому что у отца не было времени занимать ее все восемь недель летних каникул и он отправлял ее за город. То есть она выросла настоящей «крестьянской душой» и хотела жить за городом. Так что мне нужно было менять уклад своей жизни. И вот я стал искать место, где мы могли бы поселиться вместе. И я стал искать сначала поближе к городу, лотом радиус моих поисков все увеличивался, наконец, пуповина лопнула, я добрался сюда и подумал: черт возьми, Пия влюбится в это место, но для меня это слишком далеко. А она в это время работала помощницей на каком-то сеттере, присматривала за двадцатью пятью козами, огромным количеством кур и стадом дойных коров. И я позвонил и сказал, что нашел место, где ей будет хорошо, а про себя я не знаю. Она приехала, посмотрела и сказала: переселяемся. И мы купили этот дом, это тоже был долгий процесс. Дом тогда выглядел далеко не так, мы тут многое достроили-перестроили. А тогда он был непригоден для жилья: одинарные рамы, бревна так плохо пригнаны, что все стены щелястые — если мы ставили свечку на стол, ее задувало. Мы спали в той комнате, которая теперь называется красной, и когда просыпались, одеяло было смерзшееся и примерзшее краем к стене, туалет был только на улице, а у одного из сыновей Пии случился заворот кишок. В общем, не жизнь, а кромешный ад. Один год такой жизни первопоселенцев вытерпеть можно, но потом все равно надо что-то делать. И начиная со следующего года мы медленно, но верно стали тут обустраиваться, изолировали стены, пристроили эту часть, где теперь спальня и ванная. И теперь я не могу себе представить, что живу где-то еще. Когда я приезжаю в Осло и захожу в вагон метро, где рядом сорок пять лиц, я впадаю в ужас. А здесь я чувствую себя отлично. Еще и потому, что я с детства обожаю лес. Хотя я вырос в городе, но Осло окружен лесом со всех сторон, каких-то пятьдесят метров — и ты в лесу. И я это с детства люблю.