Одна из ваших книг называется: «Счастье. Картины и разговоры». В этой формуле заключено ваше представление о счастье?
Честно говоря, эта формула не моя, она принадлежит шведскому художнику Карлу Ларсону. С ним у меня особые отношения. Вообще-то он жил в девятнадцатом веке, в начале двадцатого. Но для меня он — как брат. Он, точь-в-точь как я, пытался делать зарисовки каких-то сценок обычной жизни. И, кроме того, всегда, до самой смерти, стремился воплотить в живописи свое представление о счастье. А еще он написал книгу, как бы комментарий к своим картинам, и назвал ее «Болтовня», потому что болтовня — это не так серьезно, это развлечение. Книга Ларсона не претендует на философскую глубину. Так, всего лишь незначительные разговоры, какие-то сценки. Ларсон не относился к самому себе слишком серьезно. Это мне близко.
Та моя книга, которую вы упомянули, мне и самому, пожалуй, очень дорога. Это книга о том, что такое счастье. Если разобраться, счастье — довольно печальная вещь. Мне однажды пришла в голову мысль, что я никогда больше не буду так счастлив, как был счастлив в тот, сейчас уже далекий, момент моей жизни. Этот момент как раз и описан в начале книги. Дело происходит на каникулах, в маленьком домике на берегу моря. Я иду за хлебом на кухню, а моя жена и маленький сын Венсан в это время заканчивают есть на свежем воздухе. И я смотрю на них через кухонное окно, собираюсь сказать какую-то ерунду. Пошутить… А потом вместо того, чтобы пошутить, — меня как будто что-то дергает — я замираю. И говорю себе, что никогда не буду счастлив так, как счастлив сейчас. И я знаю: это правда. В тот момент у меня и возникло желание написать эту книгу. Я ее написал, сделал этот рискованный шаг — как бы сказал себе: «Да, я знаю: никогда уже я не буду так счастлив, как тогда». Ведь, думаю, все боятся сказать: вот, сейчас я счастлив, но это счастье уже отдаляется. Мне показалось, что это хороший литературный сюжет. Потому что в литературе счастье — это счастье, которое ускользает. Или же это счастье надежды. И очень редко это счастье, до которого можно дотянуться рукой. Это и грустно, и трагично, мне кажется. В моей книге есть фраза, которая мне самому нравится: «Счастье в том, чтобы у тебя был кто-то, кого можно утратить». И стоит только сказать себе это, как сразу становится понятно: счастье не нужно понимать как что-то приятное, легкое, удобное. Но, конечно, понятие «счастья» не связано и с чем-то нравоучительным. Я далек от эпикурейства, сущность которого в том, чтобы сказать себе: «Надо чувствовать себя счастливым». Счастье — дело случая, и нужно ловить этот случай.
В вашем романе «Портик» тоже есть рассуждения об эпикурействе?
Этот роман я написал много позже. Он, напротив, посвящен очень несчастному периоду моей жизни. Но думаю, он продолжает то, о чем я писал прежде. Я ведь не отказался от моего представления о счастье — я по-прежнему считаю, что был счастлив только тогда. Но и тогда я знал: пройдет время, и может случиться что-то тяжелое.
Видите ли, «Портик»… в этом романе есть некая трещина… Конечно, его нельзя назвать в полном смысле слова автобиографией. Правда, рассказчик вроде бы очень на меня похож. Но, скажем, у меня один ребенок, а у него — двое. То есть мы не совпадаем полностью, хотя и близки. Я хотел написать книгу о том времени, когда дети уходят из дому. Это всегда трудное время…
Для родителей?
Да. Для детей — не знаю. Наверно, в меньшей степени. Но для родителей — это трудное время, время, когда все обдумываешь вновь. У этого романа есть и еще одна важная сторона. Прежде я не писал о моей работе учителя французского языка и литературы. А тогда как раз проводили реформу преподавания, против которой во мне все восставало. Эту реформу предложили лингвисты, сторонники структурного метода. Они почему-то стали требовать, чтобы преподавание французского и литературы стало более научным. Гораздо менее человечным и свободным. Я, напротив, всегда был сторонником свободы в преподавании. Я и сейчас придерживаюсь такого мнения. Я считаю, что преподавание в школе — это нечто особое. Школьный учитель должен привить детям любовь к чтению и к изложению мыслей на бумаге. А это невозможно, если он сам не будет всем своим существом выражать любовь к книгам. И коль скоро на него возложена эта обязанность, значит, он должен быть свободен, должен оставаться самим собой. А эта реформа оставляла учителю куда меньше такой свободы. Мне захотелось как-то высказаться против нее.