Рэй Брэдбери
Тет-а-тет
Ray Bradbury
Tetе-a-Tete
Мы шли по деревянному настилу вдоль берега в Оушн Парк однажды летним вечером, взявшись под руки, я и мой друг Сид, и заметили на одной из скамеек знакомое зрелище — прямо перед нами, неподалёку от разбивающихся волн прибоя.
— Смотри, — сказал я, — и слушай.
И мы стали смотреть и слушать.
Пожилая еврейская пара — ему я бы дал лет семьдесят, ей, пожалуй, шестьдесят пять. Одновременно движутся губы, одновременно машут руки, говорят оба, не слушает ни один.
— Я же тебе сколько раз говорил, — сказал он.
— И что ты говорил? Ничего ты не говорил, — сказала она.
— Всё я тебе говорил, — сказал он, — я тебе всегда что-нибудь да говорю. И очень даже важное, если ты хоть раз позаботишься…
— Вы послушайте его! Очень важное! — сказала она и закатила глаза. — Ну, давай, я записываю.
— Да хотя бы свадьба…
— Он всё ещё про свадьбу!
— Почему нет? Сколько возни, сколько убытков:
— Это кто же возился?
— Я тебе могу показать…
— Показать, ещё чего. Вот, я заткнула уши!
Et cetera, et cetera.
— Был бы у меня магнитофон, — сказал я.
— Кому он нужен, — ответил Сид. — Я и сам могу повторить всё, что мы слышали. Среди ночи меня разбуди, и я повторю.
Мы прошли дальше.
— Они на этой самой скамейке сидят каждый вечер, много лет уже!
— Охотно верю, — сказал Сид. — Обхохочешься просто.
— Тебе это не кажется грустным?
— Грустным? Очнись! Это же готовая водевильная парочка. Я им в два дня ангажемент устрою.
— Хотя бы немного грустным?
— Да брось ты. Они же, небось, женаты лет пятьдесят. Говорильня началась ещё до свадьбы, а после медового месяца уже не прекращалась.
— Но они же не слушают!
— Ну и что? Зато по очереди. Сначала его очередь не слушать, потом её. А если бы кто-нибудь из них прислушался, вся механика остановилась бы. Фрейду бы с ними тяжко пришлось.
— Почему?
— У них всё вывешено наружу. Не о чем беспокоиться, нечего обсуждать. Небось, залезают в постель, не переставая ругаться, и через две минуты засыпают со счастливыми улыбками.
— Ты что, в самом деле так думаешь?
— У меня точно такие были дядя с тётей. Приличный набор оскорблений обеспечивает долгую жизнь.
— И как долго они прожили?
— Тётя Фанни и дядя Эса? Восемьдесят и восемьдесят девять.
— Вот это да.
— Ну, на такой-то диете — из одних слов, даже скорее ругани: Еврейский бадминтон — он подаёт, она отбивает, потом она подаёт и он отбивает, никто не выиграл, но никто же, чёрт возьми, и не проиграл.
— Никогда об этом не думал — так.
— Подумай, — сказал Сид. — А сейчас давай-ка — пора ещё по одной.
Мы повернулись и пошли обратно, сквозь прекрасный летний вечер.
— И ещё одна вещь! — говорил старик.
— И ещё сто вещей!
— И кто считает? — говорил он.
— Ну, гляди. Где я положила свой список?
— Список, шмисок, кому какое дело?
— Мне. Тебе нет дела, мне есть. Помолчи!
— Нет, ты дай мне закончить!
— Никогда он не закончит, — заметил Сид, и мы прошли мимо, и великий спор ушёл за корму и затих.
На третью ночь Сид позвонил и сказал:
— Добыл я магнитофон.
— В смысле?
— Ты писатель, и я писатель. Пошли, нароем словесной руды.
— Что-то я не очень, — сказал я.
— Встать, — сказал Сид.
Мы пошли гулять. Снова был чудесный, мягкий калифорнийский вечер — из тех, о которых мы не рассказываем родственникам с восточного побережья, опасаясь, что они могут поверить.
— Не стану слушать, — сказал он.
— Заткнись и слушай, — сказала она.
— Можешь мне не говорить, — сказал я, не открывая глаз. — Так и продолжают. Та самая пара. Тот самый разговор. Воланчик всё время в воздухе над сеткой. А на площадке никого нет. Ты и вправду собираешься использовать свой магнитофон?
— Ну, раз уж его изобрели, надо использовать.
Я услышал, как небольшая, в ладонь, переносная машинка щёлкнула, когда мы медленно поравнялись с ними.
— Как его там? А, да. Исаак.
— И вовсе нет.
— Точно, Исаак.
— Арон!
— Да нет же, не тот Арон, который старший брат.
— Младший!
— И кто рассказывает?
— Ты. И очень плохо.
— Снова оскорбления.
— Снова правда, которую ты никогда не умела слушать.
— Шрамы у меня от твоей правды.
— Я бы не отказался сейчас от сосиски, — сказал Сид, и мы проплыли мимо, с их голосами внутри нашей маленькой коробочки.