А потом — это случилось. Раз-два-три, вот и всё.
Совершенно неожиданно скамейка пустовала два вечера подряд.
На третий вечер я остановился у лотка небольшой кошерной кулинарии и начал говорить, кивая на скамейку. А, ну, конечно, сказали мне. Роза и Эл. Эл и Роза. Штейн у них фамилия, да, точно, сказали мне. Эл и Роза Штейн, как же, столько лет, каждый вечер, ни разу не пропустили. Жалко, Эла нам будет не хватать. Всё уже. Умер во вторник. Скамейка так пусто теперь выглядит, да, но что ж теперь делать.
Я сделал, что мог, тронутый зародившейся во мне печалью по двум людям, которых я никогда не знал и в то же время знал. В крохотной синагоге я узнал название ещё более крохотного кладбища, и решил заглянуть туда однажды к вечеру — по причинам, которые мне самому виделись неясными и запутанными. Я ощущал себя как давнишний, двенадцатилетний гой, заглядывающий в двери синагоги в центре Лос-Анджелеса. Мне было тогда любопытно — что чувствуют участники всего этого, с пением, и танцами, и мужчинами в шляпах.
На кладбище я нашёл ровно то, что и ожидал найти. Старая женщина сидела у могильного камня с его именем. И говорила, говорила, говорила, касалась камня, разговаривала с камнем.
А он?
Конечно. Как же иначе. Он — не слушал.
Я подождал, услышал, прикрыл глаза и отошёл.
Солнце уже зашло, и к ночи натягивало туман, когда я проходил мимо скамейки. Она всё ещё пустовала, и от этого было ещё грустнее.
И что ж теперь делать?
Я позвонил Сиду.
— Слушай, насчёт этого твоего магнитофона, — сказал я. — И этих кассет.
В один из последних вечеров этого лета мы с Сидом, как обычно, прогуливались вдоль настила, уставленного кошерными лавками, проходили мимо заведений с отменными творожными тортами и копчёным мясом, кое-что из этого даже купили, и вышли к океану, где стояли скамейки — пара десятков скамеек. Нам было хорошо, мы разговаривали, и вдруг Сид произнёс:
— Знаешь, мне всегда было интересно:
— Да что там может быть интересного, — сказал я, заметив, что он смотрит на скамейку, стоявшую пустой уже почти неделю.
— Смотри, — сказал Сид и дотронулся до моей руки. — Помнишь, та старая женщина?
— Да?
— Она снова здесь! Я-то думал, она заболела, или что-нибудь такое, а она тут как тут.
— Я знаю, — улыбнулся я.
— С каких пор? На той же скамейке. И болтает, как заведённая.
— Да, — сказал я, и мы подошли ещё чуть ближе.
— Но ведь, — сказал Сид очень-очень тихо, — там же никого нет. Она говорит сама с собой.
— Почти, — сказал я. Мы подошли совсем близко. — Слушай.
— Опять от тебя одни дерзости. Одни споры, мне это надо? — говорила старая женщина, и наклонялась вперёд, к пустой половине скамьи, глаза горят, лицо перекошено, губы в постоянном движении. — Мне это надо, эти споры? У меня их и так есть. Слушай меня!
И вслед за этим — поразительное дело — пришёл ответ.
— Слушай, она мне говорит! — выкрикнул голос. — К чему, с чего?
— Голос! — воскликнул Сид.
Потом он зашептал:
— Это его голос. Но он же умер!
— Да, — сказал я.
— И ещё одна вещь, — сказала старая женщина. — Тебе следить надо, что ты ешь. А то смотри, как-нибудь!
— Тебе легко говорить! — парировал голос старика.
— Ну и скажи!
Раздался мягкий щелчок. Глаза Сида скользнули вниз. Он видел то же самое, что видел сейчас я — ладонь старой женщины, сжимавшую небольшой карманный магнитофон, который я взял у него на время.
— И ещё одна вещь, — сказала она, живущая.
Щёлк.
— За что мне такое? — воскликнул он, умерший.
Щёлк.
— У меня список уже вот досюда! — закричала она, живущая.
Сид обернулся ко мне.
— Ты? — сказал он.
— Я, — сказал я.
— Как? — сказал он.
— У меня были все твои кассеты, которые мы записывали тогда, вечерами, — сказал я. — Я из них вырезал то, как он говорит, а потом вклеил куски чистой плёнки, чтобы она могла на него кричать в промежутках. Кое-где он кричит, не дожидаясь ответа. Но если она захочет, можно тогда его — щёлк! — выключить, покричать, а потом включить его обратно.
— Как ты узнал?..
— Я увидел её на кладбище, — сказал я. — Это было невыносимо. Как она говорит с этим безжизненным куском мрамора, и никто не отвечает. Я переписал все твои кассеты, все скандалы и крики, и зашёл однажды ближе к вечеру на кладбище, и она в самом деле была там, снова сидела там, и сидела бы всегда, и в конце концов так и умерла бы прямо там от голода. Никто не отвечал. Но кто-то должен отвечать, обязательно, даже если ты не слушаешь, или думаешь, что не слушаешь, и я просто подошёл к могиле, включил магнитофон, протянул его ей, а она так и сидела у этого камня, дождался, пока он закричит, и ушёл. Не обернулся. Не стал ждать, закричит ли она в ответ. Она и он, он и она, высокий голос и низкий, низкий и высокий: Я просто ушёл. А вчера вечером она снова сидела здесь, на скамейке. Ела творожный торт. Знаешь, мне кажется, она выживет. Правда, чудесно?