- Но теперь я убежден, что она связана со мной, с нами, - продолжил Имхотеп. - Возможно, если мы хотим отыскать ее следы, следует начать раскопки к западу от нашего поместья.
Жрец неожиданно улыбнулся.
- Я даже мог бы точно указать место. Там был наш дом.
Меила коснулась его гладкой головы, точно опасаясь, что у ее бессмертного супруга вот-вот начнется воспаление мозга.
- Но ведь это нельзя, дорогой брат, - с осторожностью сказала египтянка. - Там теперь частные владения.
Имхотеп взглянул ей прямо в глаза и рассмеялся; и вдруг показался жене мальчиком. Тем темноглазым мальчиком, которым он был в годы юности Сети.
- Не бойся, я не утратил рассудок.
Он крепко обнял ее, прижавшись к груди жены, точно к груди давно забытой матери. Меила гладила любимого по голове, утешала его, - и ощущала, словно к сердцу посреди жаркого дня подкатывает холод. Чувство узнавания, причастности к собственной истории, - тот трепетный смысл, который смерть придает самым обыденным событиям прошлого.
Она присела на подлокотник кресла Имхотепа.
- Так ты думаешь, что сказать ничего нельзя?..
Жрец качнул головой.
- Линдсей слишком стар для этого. Он даже поверил бы, что может вступить в разговор с духом умершей дочери, как думают многие спиритуалисты, - Имхотеп усмехнулся. - Но в такую судьбу тела дочери в физическом мире он не поверит, это сведет его с ума.
Меила кивнула. Скорее всего.
Тем более, что они даже представить не могут - что означали для души Беллы Линдсей такие приключения ее тела. Как не могут судить и о судьбе расщепленной души Меилы Наис.
***
Больше всего Беллу удивляло… и дезориентировало, как древние египтяне могли жить без часов. Она так привыкла к этому хронометражу, что не видеть отныне ни часов, ни календаря было для нее как плавать в море без берегов.
Когда с нею совершилось это перемещение, мисс Линдсей могла сказать, что ей девятнадцать лет и через полтора месяца должно исполниться двадцать. Но когда пробьет этот час в новой реальности, она не знала. Белла считала дни своего заключения в храме Амона, ставя палочки на последнем листке блокнота, который прятала под тюфяком.
Что она будет делать, когда листок кончится, Белла не представляла. Ей странным образом казалось, что когда она собьется со счета проведенных здесь дней, кончится и ее время.
Когда палочек стало двадцать, Белла узнала, что жрецы умеют считать часы, по суточному обращению солнечного Амона-Ра; но даже для них это означало не столько движение вперед, сколько новый возврат к началу. Новую победу над ночью и смертью. Такой неизменный порядок жизни именовался “маат”, и сохранение его мыслилось высшим благом.
Белла в своей келье начала вести дневник… она никогда не делала этого раньше, в прежней жизни. Там, в Лондоне, ей казалось, что человечество и ее семья вместе с ним несется в будущее на всех парах, что закон существования - стремительный прогресс. А теперь…
“Мне кажется, что древнее общество, в которое я попала, обращает в нуль все перемены, что с ним происходят, - писала Белла Линдсей, сгорбившись над своим столиком. - Эти люди вовсе не глупы, и способны быстро учиться, когда хотят. Но то, чему человек учится с детства и до старости, не преобразует его жизнь и жизнь других коренным образом. Египтяне даже не понимают, что такое будущее, - для них новая эра начинается с воцарения каждого следующего фараона.
Я порою жалею их, а порою очень им завидую. Мне кажется, что наша цивилизация, из которой меня вырвали, несется навстречу своей гибели…”
Грифель обломился, чиркнув по бумажке, и Белла выругалась под нос. Что она будет делать, когда карандаш совсем кончится?
А какой ценностью ей теперь представлялся этот истрепанный блокнот! Конечно, Белла уже училась писать на папирусе, но успела прочувствовать разницу. На папирусе не будешь вести дневник, расцвечивая целые страницы оттенками своих размышлений. Вот так древние люди подрезали крылья своей мысли, удерживая себя от “прогресса”.
Конечно, для нее великое счастье уже то, что ее вообще допустили к писанию и рисованию: что она оказалась в кругу древнеегипетских интеллектуалов, которые не стали рубить сплеча и были научены сдерживать свои плотские страсти. Попади она, скажем, к солдатам или рабочим…
Правда, о том, какое будущее ей готовят жрецы Амона, пленница до сих пор не имела никакого понятия. Менна обращался с нею хорошо, даже слишком. Может быть, боялся богини - ее покровительницы; и непритворно заинтересовался способностями “Владычицы Хаоса”. Может быть, четвертый пророк Амона рассчитывал больше узнать о родине Беллы, где вырастают такие девушки, - и, например, склонить фараона к завоеванию Британии и захвату ее богатств.
При этой мысли Белла вначале улыбалась, затем перестала. Только ей одной было известно, что Британские острова этого времени заселены дикарями, гораздо более воинственными, чем древние египтяне. Зато современники Линдсеев в сравнении с воинами Та-Кемет были трусоваты. Каждый изнеженный Рим в свой черед гибнет под натиском варваров…
А может, Менна был слишком умен, чтобы строить такие сказочные планы. Он мог использовать Беллу в борьбе с жрецами, которые соперничали во влиянии со служителями Амона. Еще не увидев жизни за стенами своего храма, пленница многое узнала об укладе жизни в Та-Кемет.
Через два дня после того, как она оказалась в древних Фивах, Белла получила некоторую свободу - ее стали выпускать во внутренний двор для прогулок. Она выходила в сумерки, после уроков, - посидеть в искусственном садике. А через двадцать два дня - через три христианские недели и две древнеегипетские - Белла получила позволение выйти в город.
Это было очень своевременно… только что прошли ее женские дни, в которые ей пришлось обходиться шерстяными валиками. Белла старалась даже не задумываться о том, насколько это негигиенично. Но было очень неудобно, особенно ей, девушке.
Беллу позабавила - и одновременно очень опечалила мысль, что женский цикл для нее последняя возможность отсчитывать время. Дневник ее оборвался тогда же, хотя она писала как могла убористо; и дни, проведенные в храме, в затворничестве, уже сливались в одно. Белла почти никого не видела, кроме Менны, Хапимерит и еще одного жреца - Ипи, третьего “хем нечер”, который показался пленнице более молодым и чутким, чем Менна.
Жрецы и слуги, которые иногда попадались Белле в храмовых переходах, ни разу не заговаривали с нею и не приближались. Белле казалось, что никто из них даже не подозревает о ее необычности.
Тем лучше…
Но впервые открывшаяся перед ней возможность покинуть свою тюрьму окрылила Беллу. Она ощутила себя почти счастливой. Как изменилось ее сознание за эти двадцать дней!..
Белла все еще плакала ночами, грустя о доме, - но с каждым днем эта жизнь представлялась ей все более далекой. Может быть, на нее так подействовало пребывание в доме Амона. Ведь это было особенное, “намоленное” место, как некоторые прославленные монастыри: только сильное более приземленной и демонической, языческой силой.
Белла была рада услышать, что с нею пойдет Хапимерит. За это время она сблизилась со своей надзирательницей, и многое узнала о ней. Хапимерит действительно была “сунут” - женщиной-врачом, и имела в храме довольно высокий статус. Ей было сорок пять лет, и ее муж умер два года назад, от той же болезни, что и двое из их детей, сын и дочь. Хапимерит вырастила дочь и четверых сыновей, двое из которых стали храмовыми слугами, один - врачом, как она, а старший - корабельщиком, который ходил в “Великое зеленое море”* и видел разные заморские обычаи. Может быть, поэтому Хапимерит, наслушавшись рассказов сына, не была особенно потрясена появлением Беллы.
“А от чего умерли твои дети и муж? Почему?..” - Белла запнулась, поняв, что задала храмовой лекарке бестактный вопрос.