Гладкость кожи внутренней стороны бедра. Маленькие, расходящиеся в стороны груди. Бархатистое родимое пятнышко чуть ниже талии. Темный твердый сосок, который он терзал губами. И горячее влажное естество, в которое Богдан медленно проник пальцами, нащупывая заветные точки, отчего она дрожала все сильнее и вскрикивала, то закрываясь, то, будто бы опомнившись, снова раскрываясь ему навстречу, пока наконец не потеряла голову настолько, что стала насаживаться на него сама, и уже он чувствовал, как напрягаются ее мышцы там, внутри, отвечая на его движения.
Она не звала его по имени, она совсем ничего не произносила в своем блаженном полузабытьи. Ей было очень горячо там, где кожа к коже. И было прохладно там, где повлажневшей спины и ягодиц касалась стена. Ее голос звучал только негромкими стонами, теперь заполнявшими и время, и пространство. А когда она хватала ртом воздух, он отчетливо ощущал — Юля, его Юля на пределе.
Богдан и не нуждался в словах. Ее лицо, отражавшее каждую эмоцию, знакомое и незнакомое одновременно, было близко от его. Не об этом ли он мечтал — знать, видеть, чувствовать, что она его. Вся его. До самой глубины, куда он теперь ритмично врезался, поддерживая ее за ягодицы. И терял контроль от зашкаливающего возбуждения, ускорял движения ей навстречу, доводя до исступления их обоих. До тех пор, пока мир, тот самый, который она еще совсем недавно боялась не удержать в руках, не стал таким огромным, что уже не она его, а он подхватывал ее, расцвечивая все вокруг перед ее взором ослепляющими пестрыми вспышками, каждая из которых подобна была рождению вселенной. Юля вжалась в Богдана, обхватывая его руками так крепко, что он слышал, как отчаянно пульсирует у нее под кожей. И чувствовал сокращение ее мышц в той точке, где они соединялись.
Следом за ней дернулся в последний раз и он. Замер, придерживая Юльку одной рукой. Второй он уперся в стену, чтобы сохранить равновесие, и что-то хрипло бормотал ей в ухо. Впрочем, слова по-прежнему не имели никакого значения. Куда как важнее это мгновение. Чувствовать ее ладони на себе, чувствовать себя — в ней, чувствовать, наконец, собственное сердце. Да и она — едва ли хоть что-то различала в его шепоте. Сама — молчала, чутко внимая испытанному. Новому, пугающе сильному, почти болезненно отчаянному. И сходила с ума от ощущения его тела на своем. От ощущения его — в себе. Даже сейчас, когда первая волна схлынула. И все ей было мало.
Черт его знает, что срабатывало. Шампанское. Ночь. Дурман прошлого. Нереальность настоящего. Безумство происходящего. Словно ошалевшая кошка, Юля не могла успокоиться, продолжая покрывать поцелуями его плечи и лицо, куда доставала. Терлась о него там, внизу, не отпуская. Гладила ладонями его крепкую, мускулистую спину. Впрочем, он и не отстранялся. Ни минуты. И много времени не понадобилось, чтобы снова судорожно выдохнуть, подхватить ее под ягодицы, перенести на кровать и снова начать движение — извечное движение мужчины навстречу женщине. До исхода ночи. Раз за разом. Пока оба не провалились от усталости и изнеможения в дремоту почти до самого утра, так и не расцепив объятий. Так и оставаясь переплетенными руками и ногами. Уткнувшись влажными от пота лбами друг в друга, как если бы единственным и последним их словом, имеющим значение, было судорожное: «Не отпускай».
Но потом ночь отступила. И когда на горизонте едва забрезжил рассвет, здесь, у осеннего моря, особенно пронзительный, из приоткрытого окна по комнате поплыл прохладный воздух, заставивший протрезветь.
Богдан проснулся первым. Подтянул одеяло на Юлино обнаженное плечо и уставился в темный еще провал окна, чувствуя необъяснимое умиротворение, будто это не они каких-нибудь пару часов назад сходили с ума. Вернулся взглядом к Юлиному лицу, легко пощекотал ее поясницу и негромко позвал:
— Жаворонок, рассвет проспишь!
Она поморщилась, чуть-чуть приподняла веки, но так, что ресницы лишь на мгновение дрогнули, и что-то сонно пробормотала.
Совершенно неразличимое. Затихла. И еще через два вздоха резко распахнула глаза, в полумраке глядя прямо на него, но едва ли разбирая.
— А?
— Пошли, говорю, на море рассвет встречать, — хохотнул Богдан и, зарывшись носом в ее волосы, выдохнул: — Доброе утро!
Юлька же вместо приветствия сдавленно охнула и принялась слабо отстраняться.
— Бодя… — было первым ее осмысленным словом. И только после этого все ее существо затопил ледяной ужас от осознания, что это сейчас ее обнимает Бодя.
Ничего не замечая, он одной рукой удерживал Юлю у себя под боком, вторую закинул за голову, потянувшись, расправил плечи и деловито выдал: