Потом был парад военного караула. Генерал стоял, приложив большую руку к своей высокой фуражке.
Сергей Иванович сидел рядом, щелкал ручками, пыхтел и бормотал: «Очень серьезное дело». Про меня он вовсе позабыл, а я вылез из окна по пояс, — чтобы дальше видеть, — чуть вообще наружу не выпал.
Однажды мы гуляли с Сергеем Ивановичем в сквере просто так.
— Ну, как твои дела, — спрашивает он, — ведь первая четверть кончается?
— Ничего, — говорю, — нормально. Наверно, всего одна тройка будет.
— И то много. Если хочешь на телевидении работать, надо физику на отлично знать. И геометрию. И литературу. Чтобы знать, что передаешь, — не просто так...
— Ну, по этим у меня как раз пятерки.
— И слава богу.
— А как ваши дела?
— Что?
— Как ваши дела?
— А-а-а. Мои-то?.. У нас как раз самое горячее время подходит.
— Почему?
— Как почему? Через неделю Седьмое ноября. Самый большой праздник. Парад. Демонстрация. Салют. Все показать надо.
— Что ж, я могу вам помочь.
— Да? Спасибо. Тогда знаешь что? Приходи четвертого числа на Дворцовую. Часа в три. Приходи.
Как мы договорились, я стоял четвертого на Дворцовой площади, у Александрийской колонны, и ждал.
Тут из-под арки показалось сразу много машин.
«Вот это да! — подумал я. — Две ПТС, три «волги», два «москвича».
Машины остановились возле меня, и из них вышла небольшая толпа.
— Вот, — сказал Сергей Иванович, который, конечно, был среди них, — праздник есть праздник, и показать его надо празднично, по-особому, необыкновенно.
— Бросьте, Сергей Иванович, — говорил длинный человек со сросшимися бровями, в шляпе, — что же может тут быть необыкновенного? Парад. Демонстрация. Все, как обычно.
— Нет, — горячился Сергей Иванович, — ты не прав, Штукин, ты, как всегда, неправ. В том-то и дело, что любая вещь, даже самая привычная для нас, может быть показана под новым, необычным, интересным углом.
— Не знаю, не знаю.
— Конечно, ты не знаешь, Штукин, — обрадовался Сергей Иванович.
— Ладно, — сказал сухой старик, приехавший на «волге», — давайте приступим к делу.
— Значит, так, — сказал Сергей Иванович, — имеем две Пэ-Тэ-Эс, шесть камер. Надо решить, как их расставить.
Из толпы вышла красивая девушка.
— Я считаю, — сказала она, — одну камеру надо поставить просто внизу, у трибуны, для бесед с участниками демонстрации.
— Правильно, — согласился старик, приехавший на «волге», — а вторую камеру поставим на трибуне, для показа делегатов. Я, кстати, тоже там буду.
— А третью, — подхватил Штукин, — на балкон Зимнего дворца. Для показа общей картины.
— Правильно, Штукин, правильно, — сказал Сергей Иванович, — на этот раз ты прав.
— Вот, — сказал сухой старик, — с одной Пэ-Тэ-Эс разобрались. Значит, где ее поставим?
— За трибуной, как обычно, — сказал Штукин.
— Теперь вторая, — сказал Сергей Иванович. — Она будет за садиком стоять. Одну камеру, я думаю, поставим в начало Невского, показать праздничный проспект.
— Правильно, — сказала дикторша, — вторую — на тротуаре, у Александровского сада, для крупного показа демонстрантов.
— Да, — сказал Сергей Иванович, — все, как обычно, как и в прошлый раз.
— Что ж делать, — сказали все, — самый надежный вариант.
— А третью камеру от второй Пэ-Тэ-Эс, — сказал Штукин, — в Александровском саду за оградой. В резерве.
— Не надо резерва, — проговорил Сергей Иванович. — Это последняя наша камера, шестая. Для нее что-то особенное надо придумать. Необычное. Праздничное.
— Что же такое необычное? — спросили все.
— Еще не знаю, — ответил он, — надо подумать.
— Думайте, — сказал сухой старик, — три дня осталось.
На следующий день после уроков я прибежал на Дворцовую площадь.
Конечно, Сергей Иванович был там. Он ходил по площади, задумчивый, грустный, глядел куда-то вверх и раза два на моих глазах чуть не попадал под машины.
— Скажи, — спросил он, трогая полированный мраморный бок Александрийского столпа, — сможешь наверх влезть?
Я тоже потрогал. Столп был очень скользкий.
— Нет, — ответил я, — не смогу.