— А как же — сказал Коровин. — Произведение нашего великого Достоевского! Смоктуновский в роли Мышкина! Да нам сохранить это надо на века!
— Толя! — сказала Таня.
— Таня! — сказал Коровин. — Мне надо бежать. Если хочешь, поедем вместе. А это что за парень?
Мы сбежали со ступенек студии, впрыгнули в брезентовый газик, который сразу же рванул с места.
— Камеры? — спрашивал Коровин у рыжего парня за рулем, когда мы быстро мчались по улицам.
— В порядке! — отвечал парень. — Было три звонка, — докладывал он. — Из зоопарка — родился жирафенок! Никогда такого еще не было! Второе: на Обуховском нашли бомбу, неразорвавшуюся. И третье — на Неве тронулся лед.
— Жираф, лед, бомба, — проговорил Коровин, и мы резко свернули вправо.
— Кто ему звонил? — спросила Таня.
— О, — засмеялся рыжий, — у Толи везде свои люди. Он все и всегда узнаёт раньше других.
— А Вэ-Эм-Эф? — спросил я. — Пэ-Тэ-Эс?
Коровин резко повернулся.
— Конечно, — сказал он, — ты прав, удобная штука. Только пока что он, как слон, везде ему не успеть. И тот, и другой.
Мы со скрипом притормознули у зоопарка. Коровин и рыжий выскочили с портативными кинокамерами и побежали.
Мы все пробежали мимо обомлевших контролеров и направились проходом между клеток. Некоторые клетки уже стояли под открытым небом. На нас смотрели: овцебык — облезлый, начинающий линять, маленький неспокойный волк.
Мы вбежали в просторное помещение, и там за загородкой стояла жирафа — я даже забыл за зиму, какая она длинная! Рядом с ней топтался желтоватый жирафенок. Иногда его ноги подгибались, и он съезжал на опилки по ее ноге, как по стволу дерева.
Мы быстро сняли их с трех сторон, простились и побежали обратно.
На Неве лед шел уже вовсю, по всей ширине. Это был настоящий праздник. Коровин бегал по набережной, как сумасшедший, снимая то так, то сяк. Наконец, он даже сбежал по ступенькам вниз, крикнул рыжему: «Держи!», и тот стал держать его за хлястик, и Коровин свесился и стал снимать льдины вплотную, особенно одну, на которой валялся выброшенный кем-то валенок, последний знак зимы, как сказал потом Коровин.
Когда мы примчались на Обуховский проспект, бомба была уже разряжена, и солдаты сидели на тротуаре и курили.
Но что особенно убило Коровина — то, что перед ними стоял человек в кожаной куртке, о чем-то их спрашивал и писал в блокноте. На груди его висел фотоаппарат.
— Газета опередила, — застонал Коровин, — Юрка Федоров!
Юрка сделал еще несколько снимков, смеясь, хлопнул Коровина по плечу, сел на мотоцикл и умчался.
Мы подошли, сняли яму, бомбу, солдат. Поговорили с ними.
— Ничего, — сказал Коровин рыжему, — давай скорее на студию.
На студии Коровин стал рваться от нас в узкую длинную галерею, которая вела, как было написано на стрелке, в цех обработки пленки.
— Ну, там-то тебе быть зачем? — спрашивала Таня. — Там-то уж все точно и без тебя сделают: и проявят, и напечатают, и смонтируют.
— Да, — сказал Коровин, — но как?! Печатая, они могут дать слишком яркий свет, получится, что вроде уже наступило лето. Или, наоборот, дадут света мало, — получится, что еще не кончилась зима. А надо сделать так, чтобы чувствовался свет ранней весны! Я его видел, я обязательно должен быть рядом!
И монтаж, — сказал он, — и монтаж! Зачем нам показывать все, я выберу лучшие куски, и пусть тогда их монтируют!
И он убежал. Мы пошли вслед за ним, но когда мы пришли в монтажную, женщина в белом халате сказала нам удивленно:
— Коровин? Так он уже все объяснил и теперь уехал в фильмотеку. Там, говорят, нашли что-то интересное.
К счастью, в фильмотеку шел студийный автобус, возвращал обратно те пленки, которые вчера были показаны по телевизору. В автобусе мы переехали деревянный мостик через Невку и въехали внутрь Петропавловской крепости.
Мы остановились возле одного из равелинов. Открыв тяжелую дверь, вошли внутрь. Мы шли по узкому темному коридору. По бокам его стояли стеллажи, и на них поблескивали большие серебристые банки с кинопленками.
Мы вошли в маленький кинозал, который оказался битком набит народом. Здесь были и Сергей Иванович, и многие редакторы, и, конечно, Коровин.
— Как же вам, Ксения Сергеевна, — спрашивал он у седой старушки в пенсне, — как же вам удалось раскопать такую редкость?