Я заметил, что многие глядят на Полудина с восхищением — какой смелый! Вдруг рядом вскочил Сергей Иванович и закричал:
— Не то говоришь, Федор, не то! Телевидение — не поле брани техники с искусством! Оно их союз!
Все опять закричали. Кураев стал стучать по кафедре.
— Еще вопрос, — продолжал он. — Каждый для своей передачи требует субботний вечер. Что тогда в остальные дни будем показывать? А?
Все опять закричали.
— Спокойно, — сказал Кураев, — у меня и так голова разламывается. Каждый притащит свою передачу на месяц вперед, и гляжу я на них, всех сразу, и хочется смеяться безумным смехом.
Это вроде как дали тебе двух коров, четырнадцать жирафов, двух воробьев и одну муху, и надо, чтоб они вместе балет сплясали, который бы всем понравился. Тяжело. Скажем, две спортивные передачи рядом стоять не должны. Или две научные — зритель устанет...
В общем, я так решил.
Есть передачи, которые почти все смотрят, — спектакли, концерты. Я их буду ставить в самое удобное для зрителей время — с шести до десяти.
А другие, которые не всем интересны, — скажем, про собирание марок, — можно и попозже дать. Кому интересно — смотри, неинтересно — спать ложись. Вот так.
— И еще. Все время помнить надо, что программы то три. Первая — московская, вторая — наша, третья — учебная. Вроде как дракон о трех головах. Все думаешь, как бы первая нашу не съела, вторую, а вторая — третью. Если, скажем, по второй идет футбол, а по третьей уроки, конечно, все будут смотреть...
— Уроки, — сказал я и захохотал.
Все обернулись и смотрели на меня с удивлением.
— Была на той неделе передача по математике, так я с ней по всей программе бегал, места искал, чтобы она под концерт или под футбол не угодила. Еле спас.
Летучка кончилась, и все толпой вышли в коридор.
Кураев продирался среди всех, его хватали за рукав, он быстро со всеми говорил.
— Дорогой! — кричал ему синеглазый человек. — Ну как же мне быть? Мой спектакль два с половиной часа получается, точно! Меньше никак! Что делать, а?
— Не знаю, — отвечал Кураев, — план вместе составляли. Детские спектакли — два часа в месяц. Попроси, может, кто уступит.
— Сема, — сразу пристал синеглазый к кому-то, — одолжи мне из своего спорта полчаса? Отдам, ей-богу!
— Спокойно, — отвечал тот, — не сходи с ума! Ты и так уж весь в долгу, как в шелку. И мне уже шесть минут должен. Чем расплачиваться будешь? Откуда время возьмешь?
Потом я увидел нашего Ваню. Он держал Кураева за пиджак и кричал:
— Ну! Говори! Ты зачем мне хвост отрубил?
— Сам знаешь, — кричал Кураев, — твоя передача время перерасходовала! Целых двадцать секунд. И я тебе звонил, и программный режиссер, а ты — ноль внимания. А время то уже не твое, а следующей передачи. Вот и пришлось рубануть, отключить тебя...
Потом их отнесло в сторону. Толпа вокруг бурлила:
— Меняю два часа в понедельник на полтора в воскресенье!
— Одолжите минуту! Одолжите минуту!
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Однажды простудился я и ангиной заболел. Скучно целые дни лежать. Только он меня и развлекал, телевизор.
Комната у нас небольшая, конечно, кино здесь не устроишь, а телевизор стоит себе в углу и показывает. Молодец. Это, конечно, его плюс. Никуда идти не надо: включил — и смотри. Например, мне и вставать нельзя, и тем более из дома выходить, а я все равно с его помощью все вижу: где что происходит и как.
Я почти все передачи смотрел. Что-то есть в нем такое, не оторвешься. Особенно когда передавали международные соревнования по бегу из Франции и в перерыве стали зрителей показывать. Лица. Очень интересно. Главное, понимаешь, перед тобой сейчас живая жизнь идет, не подстроенная, не отобранная, не подкрашенная, а самая настоящая. Кто еще так может, кроме телевизора? Никто. Второй его плюс. И раз это живая жизнь, в ней все может быть. Самое неожиданное. Потому и интересно. И вдруг — действительно! Вдруг среди французских зрителей вижу знакомое лицо. Альфред Запольский, с нашей лестницы! Вот это да! Я, конечно, знал, что он в газете работает и всюду ездит, но такого не ожидал! Вот это да!