С утра погода опять стояла скверная, солнца не видно: тучи, туман, снежная морось. Пошли проведать новых соседей и застали их в плачевном состоянии: печки нет, все вещи мокрые. За ночь они окончательно промерзли, почти не спали, посинели. Мы пригласили их в свой теплый домик, они приняли приглашение с радостью, перебрались и сразу заснули как убитые.
После перерыва снова пошел гусь, и снова преимущественно на «бибиков». Мы подбирали то, что отбивалось в стороны, без трофеев не остались.
Я сделал несколько удачных выстрелов, как вдруг увидел приближавшуюся на лыжах фигуру высокого старика:
— А ну, покажи, из какого это ружья ты их валишь? Больно здорово получается: ну как плеткой! Да, вещь…
Он любовно погладил мой автомат. Поговорили, и я предложил занять свободный скрадок между мной и старшим из ночевавших у нас магаданцев. Он отошел, снял лыжи и влез в выкопанную в снегу ямку, замаскированную ветками. Метрах в семидесяти от него, в другом скрадке, из-под шапки выглядывали темные очки на багровом от снежного загара носу соседа. Изредка мы вполголоса обменивались репликами. Внезапно я увидел четырех гусей, тянущих в промежуток между моими соседями. Свистнул, они заметили и, повозившись, затихли.
«Га-а-а-агак…» — Четверка наплывала на их траверс, и я видел, как по ходу за ней плыли, медленно перемещаясь над кучками снега и веток, два вороненых ствола целившихся с обеих сторон охотников.
«Бах-бах! Бах-бах!» — оба сделали по дуплету. Кто стрелял последним — не знаю, но со стороны было отчетливо видно, что с четвертого выстрела самый задний гусь вдруг встал на крыло и совершенно отвесно упал между скрадками, чуть миновав линию стрелков. Упал и от своей тяжести, пробив тонкую дневную корку наста, совсем ушел под снег. На поверхности едва заметно торчало только одно маховое перо.
— Я! Мой!
Как часто случается у незадачливых охотников, они начали спор. Оба вскочили на ноги и, забыв о лыжах, кинулись к одиноко торчавшему из снега метрах в сорока от каждого серому перу. Сразу оказавшись выше пояса в мокром снегу, они отчаянно забарахтались, но старик, вспомнив о лыжах, быстро повернул назад. Его соперник, увидев, что может опоздать, сделал то же. Однако первый, второпях не попадая в крепления и боясь промешкать, вдруг ринулся в снег с одной лыжной палкой в руке, рассчитывая, вероятно, на свои длинные ноги. Встревоженный неожиданным маневром коварного противника, второй сделал то же самое. Бурно, с размаху прыгнув подальше, оба засели еще основательнее.
Сквозь душивший смех я кричал:
— Бросьте купаться, наденьте лыжи, не будьте детьми! Разберемся, чей гусь!
Бесполезно. Они ничего не слышали и не видели, кроме друг друга и уже не пера, а целого крыла: птица медленно, но верно выбиралась из глубокого колодца. Вот гусь показался весь и уселся на кромке снега. Покрутил шеей и отчетливо произнес: «Гак!»
Я понял, что дело принимает рискованный оборот, и, решив выручить товарищей, сам стал напяливать лыжи. Однако соперники наконец опомнились и, в очередной раз вырвавшись из снежного плена, поспешно налаживали свои скороходы. Я крикнул:
— Торопитесь, он может улететь!
Стало ясно, что гуменник просто контужен и теперь пришел в себя, однако противники уже на лыжах уверенно с двух сторон бежали к неподеленному трофею.
Увы, еще раз резко крутнув шеей и издав победоносное «га-гак!», матерый гусак поднялся на крыло!
Охотники были от него в пятнадцати шагах, я считал, что шансов уйти у гуся нет. Во всяком случае лыжники одновременно затормозили, вскинулись, но… ни одного выстрела не последовало: оба в пылу забыли перезарядить свои ружья! Гуменник, набирая высоту, еще раз крикнул на прощанье и скрылся среди заснеженных лиственниц! Я откровенно хохотал, совершенно не в силах сдержаться. А взрослые мальчишки, которым вместе давно перевалило за сто лет, сконфуженно расходились по своим скрадкам…
Охота подошла к концу. Возвращение в город стало триумфальным. И все было, как всегда: жены бранили за долгое отсутствие и неприлично облупившиеся, неузнаваемые физиономии; репортеры — не охотники — в очередной раз пытались высмеивать недоступную их пониманию благородную первобытную страсть; добрые знакомые, опрокидывая под жареного гуся рюмку, хвалили самоотверженных энтузиастов.