Лето есть лето: кругом чаща непролазная, колодник, лианы, все распустилось, местами в трех шагах ничего не видно. Зимой давно добыли б что-нибудь на мясо, а тут — ничего! Принесенные продукты к концу подошли: сколько на себе без лошади в такую даль притащить можно? Думали-то, мясо девать будет некуда, коптить, мол, будем, насушим про запас, ан нет.
Черемша — дикий чеснок — переросла, молодые побеги аралии — чертова дерева — тоже, а грибов и ягод еще нет. Несколько дней на рыбе прожили, ленок и форель хорошо брали, а тут дожди пошли, вода в речке поднялась, пожелтела, какая может быть рыбалка? Наводнение!
В такую большую воду и домой вернуться нельзя: по дороге броды, которые сейчас не перейдешь, а плавать мой дед и вовсе не умел. Одним словом, отощали мы скоро совсем.
Однако на третий день наводнения убил я козла, но на другом берегу нашей речки. Видно его, лежит рыжий на зеленой траве, а взять не можем. Раньше туда перейти по колено, а сейчас и плыть страшно, закрутит. Был у нас маленький топорик — летом большого не нужно, — так мы им по очереди с утра до обеда без передышки огромный кедр на своем берегу рубили, руки до кровавых мозолей набили. Думали: упадет — достанет вершиной противоположный берег, перейдем как по мосту за мясом. Заскрипел наконец кедр, рухнул в воду и… поплыл — на пол-аршина до того берега не достал!
Дотащились до зимовья без сил, совсем голодные и свалились на нары как подкошенные. Дело совсем плохо.
Но я молодой, к утру отлежался. На заре попил воды и пошел к ближайшему солонцу. Еле ноги тащу. Но только вышел на кромку поляны, а он тут как тут! Козел, рыжий, здоровенный, солонец лижет и головы не поднимает. Совсем близко, а у меня руки трясутся, боюсь промазать. Хорошо пенек рядом. Приложился с него, перевел дух — чель-кхакк!.. Козел брык вверх ногами и готов!
Ну, тут откуда и силы взялись! Ухватил за рога, тащу, где волоком, где как. Все предупреждения забыл, пру напрямую, мну траву, одним словом, целую дорогу за собой к нашему зимовью оставляю.
Старый на улице костер разводил, собирался воду вскипятить с какой-то травой съедобной. Как увидел меня с добычей, упал на колени, до земли поклонился. Не мне это, конечно, а Горному Духу. Перед этим все ему молился возле дуплистого дерева, просил выручить из беды. Кормить Духа уже нечем было, так он от одежды лоскутки отрывал и ему на дерево вешал. Хотел задобрить Сан-Сина.
— Вот видишь, — говорит, — он меня и услышал! Теперь — живем. Мясо закоптим, дождемся спада воды, смотришь, еще и панты добудем. И Сан-Сина теперь сможем угостить как полагается…
Дедово ружье у стенки зимовья возле двери стояло, свою винтовку я там же поставил. Ручеек, где мы воду брали, под бугорком, шагах в пятнадцати от избушки, протекал. Потащили туда козла, ножи, посуду, чтобы потрошить у воды: кровь собрать, потроха прополоскать, а после и умыться.
Начали потрошить — руки не слушаются. Выпили по кружке теплой крови, выдрали парную печень, режем на кусочки и глотаем… Дед говорит: нельзя сразу с голодухи много есть, заболеем. Вот сейчас обдерем, сварим…
И вдруг — нас как к земле чем пришибло, сзади от зимовья голос: «А ну бросай ножи! Давай ко мне по одному! Эй ты, молодой, подходи первым!..»
Мы оба по-китайски хорошо объяснялись, все понятно до единого слова. Встал я, обернулся. А тот стоит около дверей нашей избушки, одет в синюю дабу — хлопчатобумажная ткань такая. Не старый. Усики черные книзу опущены, улыбается криво, золотой зуб поблескивает. Посмеивается, а держит нас на мушке: мукденский маузер с толстым двойным стволом прямо мне в лоб смотрит.
Все у меня оборвалось внутри. Ну, думаю, конец. Как он подкрался, словно кошка? И вдруг осенило: это же по тропе, что я за собою оставил: моя волокуша его и привела. Прав был дед, предостерегал не оставлять следов! Да что уж теперь…
Так увлеклись своей добычей, что всю осторожность от голода забыли и слышать ничего не слышали. Положим, и шум ручья мешал, конечно. Но ружья-то, ружья в глухой тайге где оставили? Вот теперь и крышка…
Подхожу к нему, а он кричит: «Стой! Снимай патронташ, бросай сюда, сам ни с места! Шаг сделаешь — застрелю! Выворачивай карманы. Так. Снимай шапку, кидай сюда!» Это, может, у меня в шапке запасные патроны спрятаны.
Поставил меня в сторону, потом деда обыскал. Отобрал у него пороховницу, мешочек с пулями, коробочку с капсюлями. Осмотрел ружье, снял с рожка капсюль и швырнул в ручей. А ружье бросил на землю. «Вот так, — говорит, — теперь оно больше стрелять не будет…» Так оно и есть: хоть и заряд, и пуля в нем забита, а без капсюля теперь что оно? Палка палкой!