Сейчас никто не хотел ничего обсуждать. Каждый углубился в свои, может, совершенно незначительные для другого, переживания... Все это время они служили общему делу, личное, частное не существовало, растворилось в общем. Теперь же цель была достигнута, и у них есть право думать о личном, о своем, о земле и городах, о комфорте — и о женщинах!..
И потому никто не хотел теперь разбирать и обсуждать...
Только второй все никак не мог успокоиться. Его, видимо, больше других мучила совесть:
— Об этом никому и не расскажешь... Товарища бросили, а сами поскакали к вершине... Грош цена такой победе!..
— Ну что ты, как это бросили?! Мы оставили его на попечение Минаана, только и всего. Оставить человека на Минаана — это не значит его бросить... Ты нездоров, потому и говоришь так,— возразил ему третий.
Минаан на минуту оставил четвертого и подошел ко второму. Второму действительно было очень худо. Когда он говорил, слова его перемежались с хрипом, из груди то и дело вырывался глухой стон.
— Нет, я ничего... Ты за ним... присмотри, я чувствую... себя неплохо...
— Михо послал меня к вам, он велел, чтобы я вам помог... Он тоже, как и ты, говорил мне: мол, ты за ними присмотри, их полечи...— ответил Минаан, насильно закатывая рукава второму.
Четвертый снова попытался приподняться, но не сумел, только повернулся на другой бок и сипло выдохнул:
— Очень мне тебя жаль... очень жаль...
Он пребывал в каком-то полусне-полузабытьи, и у него было лицо счастливого человека. Он старался выразить мысль как можно торжественнее, но голос не подчинялся ему, голоса не хватало, сипение и хрип уничтожали всякую торжественность.
— Ты знаешь, какое зрелище нам открылось? Правда, лишь на минуту разверзлись небеса, только на минуту горы сбросили туман, но и этого было достаточно... Под ногами распростерся весь мир. Весь мир лежал у подножия вершины, чистые сверкающие вершины гордо созерцали этот мир. Вдали виднелись гиганты Гималаев. Но наша вершина и на них смотрела свысока... Одним словом, мы были в эти минуты самые высокие люди мира... Потому я говорю — я всех жалею... всех...
— Тебе нельзя столько говорить,— заметил ему первый.— Пойми ты, нельзя...
— Кто сказал?.. Мне все можно, уже можно все..— Четвертый рассмеялся, но вместо смеха из глотки вырвался хрип.— О, если бы я смог запеть, ты знаешь, что бы я спел? Я бы спел «Бубу Какучелу»[18]... На такой высоте еще никто не пел «Бубу Какучелу»...
— Довольно, я получил свою долю, теперь пойди к Михо, он один. Нас трое, нет, нас четверо, вот, а он один, его жалко, пойди помоги ему. Хватит и того, что вчера мы его бросили... Мы не имеем права... Нет, говорю я тебе...— твердил второй, высвобождая свои руки.
— Что касается вас, не знаю, а я теперь на все имею право... Что захочу, то и сделаю. А? Что ты на это скажешь, разве не так? Так ведь? — продолжал четвертый, обращаясь ко второму.
— Неправ ты, никто не имеет права бросить на полдороге товарища, больного товарища, никто на свете не имеет такого права. Тот, кто так поступает, свинья, понял, свинья, и больше ничего.
— Вот посмотришь, посмотришь, и потом говори,— невразумительно ответил четвертый с грустью в голосе.
— О чем это ты? Что он должен посмотреть? — попытался выяснить третий.— Уж если ты не хочешь замолчать, говори яснее, что...
— Я говорю, что я имею право... на все имею право... уже. Вы — не знаю, дело ваше, но я имею право теперь, понял? Вот если бы я мог, спел бы «Бубу Какучелу»! Ты когда-нибудь слышал эту песню? Наверное, нет, потому-то и противишься. А ты знаешь, о чем эта песня? В ней поется о вине и о женщинах. Эти две вещи — самые главные в жизни, понял? Или, может, я ошибаюсь? Мой бог, неужели и в этом я ошибаюсь?
— Вино? А почему именно вино? Разве водка хуже? — не согласился третий.
— Тогда и женщин заменим! Почему это именно вино и женщины? — вмешался в их спор первый.— Водка и... водка и... постой, чем же заменить женщин, а? Вот тех самых женщин, которые ждут нас там, внизу, дома, которые смотрят, смотрят на дорогу, смотрят, высматривают нас, ждут с дальних дорог меня, и тебя, и всех нас, других... Чем же нам их заменить? Может, ты придумаешь другое слово? Неужели возможно заменить женщину?!
— Так вот и вино. Как водка не заменит вина, так и женщину ничто не заменит. Женщина есть женщина, и баста, и вино есть вино! Водка — это совсем другое, водка... квас и глясе...
— Ну, ты тоже, поехал!.. Оставим эти философствования. Я за то, чтобы заснуть, а вы как? — сказал третий.— Итак, я уже сплю!
— Да, сон — хорошая вещь. Кто знает, может, тебе приснится земля, наши города и знакомые лица... Действительно, что может сравниться со сном! Но Илико? Ведь Илико не сможет заснуть? Оставить его с его видениями и галлюцинациями? — оглядывая товарищей, сказал второй.
— Он тоже уснет. Спорим, что уснет. Постепенно расслабнет, разморится и уснет,— нежась в тепле спального мешка, пробормотал третий.
— Ты как думаешь? Тэмо, Минаан, а вы? Вы тоже так думаете? Если вы все так считаете, давайте и правда уснем. Чего же мы ждем, в самом деле? В мыслях и мечтах о земле мы так сладко уснем...
— Обо мне речь? — внезапно поднял голову четвертый.— Я сейчас разговаривал с богами, и они тоже посоветовали мне так: спи. Но я все взвесил и решил бодрствовать до утра, а потом усну. Сердце мне подсказывает, сердцем чувствую, что так лучше. А до утра я могу петь. Как раз Кирилл никогда не слышал наших песен, вот и послушает. Спать под музыку хорошо, приятно. Будут сниться разноцветные сны. До утра можно столько песен спеть, что... Потому я и решил бодрствовать. Боги сказали свое. А я сделаю свое. Потому что сердце так подсказывает. Первый властелин — сердце, а потом уже боги... Я думаю, все понятно. Я думаю, что хотя бы сейчас я говорю понятным языком, а? — обратился он к третьему и, не ожидая ответа, продолжил: — А утром я перейду в их распоряжение. А до тех пор уж вы на меня не обижайтесь. И вообще пусть никто на меня не обижается. Когда вы уснете, я припомню одну песню. Когда-то я очень любил ее Ага, она была про детей, про детей, ожидающих возвращения с охоты отца, который принесет им мяса. Они глядят на горные тропинки в надежде увидеть отца с добычей на плечах. Но отец не появляется. По-моему, я много раз пел эту песню. Слова помню хорошо, но вот мотив никак не могу вспомнить. Не знаю, правда ли я ее пел когда-нибудь? Но какое это имеет значение, я спою ее теперь, спою на другой мотив, что с того! Я с ума сойду, если не спою! Неужели я говорю что-то непонятное? А? Кирилл, может быть, ты слыхал эту песню? Ах да, простите, вы теперь спите, усните, мои дорогие. А я пошлю вам разноцветные сны... Значит, так...
— Минаан, тебя зовут. Туда зовут,— сказал стоявшему на коленях товарищу второй.— Здесь тебе уже нечего делать. Мы получили свою долю. Здесь ты зря тратишь силы и время, только и всего, больше ничего...
«Все же как это случилось?» — упорно думал Минаан. Ползком он выбрался из палатки и ползком же продолжил путь. Он уже не чувствовал усталости, и спать не хотелось. Всем его существом владела одна-единственная мысль: как все это случилось?
Потом вспомнил, что рассказал ему Кирилл. Вспомнил — и еще раз представил очутившихся на вершине товарищей без палатки, без спальных мешков. Застигнутые ночным мраком, они тщетно искали убежища, теплой одежды и еды, ползком, на коленях, искали и ничего не находили, обалдевшие от воя и свиста ветра, от бьющего по глазам снега. Они боролись с наступающей смертью, кричали, но измученное тело брало свое, оно требовало сна, а сон означал смерть.
Холодная ночевка... холодная ночевка... Минаан вспоминает холодную ночевку на Виа-Тау. Сколько лет прошло с той далекой поры... Неоперившимся птенцом был он тогда, на Виа-Тау... Но какое сравнение — холодная ночевка на небольшой теплой вершине теплого Кавкасиони и холодная ночевка на одной из высочайших вершин холодного Тянь-Шаня!