— У меня был дядя, бесстрашный горовосходитель, альпинист Габриэл Хергиани. Я поднимусь на Су-Альто, и пускай отныне, говоря о Су-Альто, вспоминают двух Габриэлов — французского Габриэла и Габриэла Хергиани из Грузии!
Четвертого июля ранним утром Михаил Хергиани и Вячеслав Онищенко вышли на Су-Альто.
Внизу, у подступов, собралось множество народа. Восходители были уже на такой высоте, откуда болельщики казались не больше горошины. Не слышно было им и жужжания кинокамеры, которая запечатлевала на пленке каждое их движение.
Связку вел Михаил. Он шел быстро, вольно, легко. Движения его, как всегда, были уверенны, точны, поразительно пластичны и цепки. Поистине тигриными прыжками перепрыгивал он через трещины, с уступа на уступ. Вячеслав отлично обеспечивал тыл. Он почти полностью перешел на страховку.
Вот она, гладкая отвесная скала...
Миша тщательно укрепил страховочную веревку. Осталось пройти эту скалу, и они будут на вершине!
Начался штурм.
Вячеслав крепко держит веревку. Пристальным, напряженным взором следит за Мишей.
Миша скрылся за гребнем. Он на вершине!
Внизу — пропасть, над головой, везде вокруг — небо, такое голубое небо, каким оно бывает лишь на вершинах — таинственное, глубокое, сияющее... Золотом солнца пронизана голубизна... Где-то далеко, над самым горизонтом померещилось чье-то лицо... Не чье-то — дяди Габриэла. Тревожное лицо, глаза полны мольбы. Он крикнул...
Миша мгновенно почуял опасность, потянул страховочную веревку. Она поддалась, и он приготовился к прыжку.
С вершины Су-Альто будто сорвалось что-то и, прочертив небо, воздух, с глухим стуком исчезло внизу.
...Вместе с обрывком веревки в руках Тигр скал совершил свой последний прыжок — в лазурное небо Италии...
Так закончилось состязание двух Габриэлов...
И был еще третий Габриэл — Микел-Габриэл! Eго никто не увидел и никто не узнал — кроме самого Михаила. И никто, кроме Михаила, не услышал его жуткого, леденящего смеха над вершиной Су-Альто.
ПРОВОДЫ
...После трудного дня спят товарищи.
Почему среди них нет тебя?!
Когда все вошли, телеоператор тбилисского телевидения закрыл дверь салона самолета. Потом сел рядом со мной и обратился ко мне:
— Я сниму село Михаила, окрестные тропинки и снеговые вершины... Может, повезет, и увижу лавину, тоже сниму, конечно... И многочисленные медали Михаила Хергиани, и гроб на тигриных лапах с крестом, в котором он покоится... Я хочу обозначить символику его жизни: родной очаг — начало начал, путь к горам, вершины славы, лавина — внезапный конец жизни... Как вы находите, а? По-моему, будет впечатляюще...
Мне неприятно слушать его. И эти два слова — «конец жизни», произнесенные им просто и легко... «Конец жизни,— повторил я несколько раз про себя.— Неужели и вправду конец? Неужели Миша и вправду умер? Неужели это удел всех — и обыкновенных, заурядных людей, и отмеченных печатью избранности, мужественных, отважных и неординарных?.. Неужели и торная дорога, и сельский проселок, и асфальтированная магистраль, и скальная, нехоженая крутая тропка все равно ведут в безвозвратность?»
А между двумя рядами кресел покоился сам Михаил Хергиани — немой ответ на все эти вопросы, ответ, который я не хотел ни понимать, ни принимать. В изголовье его сидел Бесарион Хергиани, истаявший, бледный, с запавшими щеками, и часто-часто потирал руки, переплетал и разнимал пальцы...
...Кутаиси остался позади. Из кабины вышел второй пилот и молча встал перед Бесарионом. Бесарион поднял на него покрасневшие от слез глаза.
— Если можно... над Кавкасиони медленнее...— еле слышно проговорил он.
Второй пилот, совсем еще молодой парень, почтительно склонил голову в знак согласия и вернулся в кабину.
На севере громоздились снеговые вершины Кавкасиони. Солнце играло на них разными цветами.
Каштанового цвета гроб на тигриных лапах стоял в проходе. Самолет накренился — и показалось, не самолет накренился, а Тигр скал приподнялся при виде родных вершин.
Бесарион — отец, переживший сына,— взялся за ручку гроба.
— Ребята, родные...— обратился он к нам.
Мы поняли без слов. Приподняли изголовье гроба. Теперь Тигр скал мог созерцать свои любимые горы, недоступные кручи — обиталища туров, глубокие ущелья, тропки-невидимки... По отпечаткам горных ботинок он мог еще раз, в последний раз, прочитать истории времен своего детства, истории минувшей жизни — по следам, навечно впечатавшимся в склоны.
«...Я сбросила в пропасть Беткила, нарушившего слово, я обрекла на гибель много других дурных людей, но ты-то никогда не взвел курок на мою паству! Мои скалы не причинили тебе зла, я всегда помогала тебе и благословляла имя твое!» — это сама богиня Дали вышла на крутой уступ Ушбы...
«Ты не однажды обжигал мои плечи своими ботинками, но я никогда не предавала тебя!» — грохотом лавины отозвалась осиротевшая Ушба.
Эгей, Ушба!..
Эгей, Тэтнулд!..
Эгей, Лайла!..
Айлама и Цурунгала!..
Шхара и Намквам!..
Гулба и Бангуриани... эге-э-эй!..
Никогда, никогда больше не увидит он их сверкающие глаза, не взбежит по ледовым склонам, по отвесным скалам. Крылья обломаны, полет оборван... Вся его жизнь была стремлением к небу, вся его жизнь была «Лилео» — гимном солнцу. Человек поднебесья, он ляжет в землю.
Мы пролетели над вершинами. Кавкасиони стал спокойнее, ниже. И вот уже различима толпа внизу, на земле. Женщины в черном... Только в черном! Кажется, черная лавина затопила Львиное ущелье...
Вокруг двух белоснежных зданий аэропорта, на всем поле, по дорогам и ниже — по берегу и обмелевшему руслу Энгури — люди в черном. Словно кто-то огромный разлил черную краску.
— Что мне делать... Что мне сказать этим людям!..— глухо проговорил Бесарион и устремил на нас беспомощный взгляд.
Но глаза его сухи. Сейчас он сойдет на родную землю, его встретят односельчане... Бесарион Хергиани, отец Тигра скал, в великом горе должен держаться достойно своего сына.
Женщины с распущенными волосами, в черных одеждах, в черных покрывалах, причитают, царапают лица, плачут...
Плач стоит в Львином ущелье.
...По обе стороны от Бесариона — мужчины, родственники близкие и дальние. Народ напирал: всем хотелось увидеть Михаила. Молодые люди взялись за руки, окружили его, чтобы сдержать напиравшую толпу.
— О несчастный Бесарион, как ты держишься на ногах, как не ослепнут твои глаза, как поднимается и опускается грудь твоя и бьется сердце!.. Несчастный Бесарион, какое горе поразило тебя, какое страшное горе!..— причитают в толпе.
Туристы с любопытством и удивлением наблюдают скорбный, непонятный обряд, напоминающий сцены древнегреческих трагедий, уходящий корнями в седую древность. Здесь горе и скорбь величественны, плач и причитания заставляют содрогаться до глубины души. Здесь плачут не только женщины, но и мужчины, суровые, закаленные во всевозможных невзгодах и тяготах, и плач их вселяет трепет и глубокое почтение... Туристы во все глаза глядят на необычное зрелище со своих заборов и балконов, куда они забрались, где они кое-как примостились, чтобы видеть и слышать.
Бесарион всю свою жизнь пел «Гаул гавхэ»[28]. Сам слагал охотничьи песни, сам же исполнял, и пелись они в народе. Танцор и певец, охотник и восходитель, человек огромной внутренней силы и темперамента, он пользовался большой любовью односельчан, да и не только односельчан. Он обвел глазами толпу. Неужели это те же люди, которые просили его спеть или сплясать, которые рукоплескали ему и веселились вместе с ним? Нет, это другие... или... или просто было другое время?.. Да, было другое время, счастливое время!.. Время света и солнца... солнца, которое погасло и не взойдет уже никогда... Неужели это... правда?! Он посмотрел вдаль, на горы, на нивы и поля, на белые башни... Никто не работал в полях, никто не косил на покосах... Даже Энгури, вечно грохочущий, неуемный Энгури притих — не услышал Бесарион его голоса... Странная неподвижность, тишина и пустота царила окрест...