Вскоре я стал замечать не проходящую грусть в глазах у Тиграна. Прошло полмесяца после нашего возвращения, а Меружана всё не было. Это настолько тяготило царя, что его стал раздражать даже любимый шут.
Шанпоч был единственным человеком во дворце, который мог беспрепятственно входить в покои любого придворного, не исключая самого царя. Ему не возбранялось зайти ночью в альков, даже в самый неподходящий момент. Я думаю, что это преследовало определённую цель, ибо тем самым шут держал всех в поле зрения и был прекрасным осведомителем своего хозяина. Все возмущались и ненавидели шута-соглядатая, но поделать ничего не могли.
В ту ночь царь был особенно мрачен. Никакие сальные шуточки Шанпоча не смогли вызвать даже улыбки. Он пил и всё более мрачнел.
– У тебя сегодня такой вид, повелитель, будто ты во сне видел дохлую кошку, – сказал шут и улёгся на полу, изображая сказанное.
Все стали громко хохотать. Все, кроме царя.
– Я бы предпочёл увидеть дохлым тебя, пёс щербатый, – еле процедил сквозь зубы царь.
– А можешь показать, какой я буду, когда околею? – спросил шут и тут же ответил, – ну конечно не сможешь. Мёртвые не подражают дохлым.
Шанпоч громко засмеялся, и придворные дружно поддержали его, искоса поглядывая на царя. Тот не повёл и бровью, хотя обычно подхватывал шутки потешника.
– А хочешь, я покажу, какой ты будешь мёртвым? – воскликнул шут.
Не дожидаясь ответа, он подбежал к царю и протянул руку к его диадеме.
Я понял, что Шанпоч предпринял отчаянную попытку вывести царя из ужасной хандры, ибо посмел замахнуться на священный атрибут власти.
– А ну пошёл прочь, собачий шут, – начал гневиться царь, отбрасывая руку потешника.
– Ну, если я шут собачий, то ты есть та самая собака шута, – остроумно ответил Шанпоч и бешено загоготал, указывая на царя пальцем.
На сей раз присутствующие не очень его поддержали, ибо уже со страхом поглядывали на мрачного Тиграна.
– Я знаю, как тебя рассмешить, мой повелитель, – произнёс шут и хлопнул себя по лбу.
Он вышел из трапезной и вернулся, держа в руках большую амфору.
– Угадай, что здесь находится? – спросил он с наглой улыбкой.
Царь равнодушно пожал плечами.
– Ну, как знаешь, – протянул шут, – а теперь смотри сюда.
Сказав это, он запустил руку в амфору и достал оттуда окровавленную голову. Присутствующие в ужасе ахнули. Шут повернул голову лицом к царю, и все узнали в ней Меружана. Тигран вскочил со своего места и воскликнул страшным голосом:
– Не может этого быть!
– А почему бы и нет? Все мы смертны под солнцем, – сказал философски шут.
Тигран подался вперёд, но Шанпоч опередил его:
– Не стоит беспокоиться, мой повелитель. Голова сама к тебе прикатится, – сказав это, наглый шут положил голову на пол и толкнул её ногой в сторону царя.
Голова мягко подкатилась к ногам Тиграна, и только тут стало видно, что это была искусно изготовленная тряпичная кукла, аккуратно обмазанная воском.
Шанпоч торжествующе захохотал.
– Да как ты смеешь так издеваться надо мной! – гневно воскликнул царь.
Лицо его было страшно бледным, глаза налились кровью, он опять прикусил щёки изнутри – верный признак гнева. Всем казалось, что шутка с мёртвой головой Меружана продолжается, и лишь я сообразил, что сейчас произойдёт непоправимое.
– Ах ты, сучий выродок, – заорал царь и, набросившись на шута, принялся его душить.
Напрасно бедный Шанпоч вырывался из его железных рук. Тигран душил своего любимого шута по-настоящему. Глаза Врежа полезли на лоб, и он издал хриплые звуки.
– Оставь его, мой повелитель. Этот собачий хвост недостоин твоего гнева.
В дверях стоял сам Меружан! Царь разжал пальцы. Не веря своим глазам, он удивлённо уставился на внезапно появившегося советника. В следующее мгновение они обнялись.
– Хвала Богам, ты живой! – почти в слезах проговорил Тигран, прижимая к груди Меружана.
Тем временем, оправившись, шут встал на ноги и, потирая шею, произнёс:
– Опоздай ты немного, точно не застал бы меня в живых.
– Так значит, вы это всё подстроили? – радостно воскликнул царь.
– Ну конечно. Шанпоч решил тебя разыграть. Ты же любитель подобных шуток? – оправдывался Меружан.
В следующее мгновение Тигран разразился страшным хохотом, и все придворные с облегчением вздохнули.