-- Пшёл вон! -- резко обернулась женщина, норовя пнуть собаку. Та увернулась и, отбежав, жалобно завыла. Подбежал мальчуган, запустил в нее коркой хлеба. Она кинулась на неё, жадно принялась мусолить, помогая передними лапами. Пасть собаки, неестественно открытая, показалась мне странной.
-- Да ведь это Волчок! -- воскликнул Иван. -- Ну, конечно, он! Иди сюда, Волчок! -- позвал он собаку, торопливо отламывая от пышной, еще горячей булки большой кусок.
Некоторое время собака словно с удивлением смотрела на незнакомцев, потом, поджав хвост, приблизилась. Видимо, её часто здесь обижали. Но голод взял верх над осторожностью. Выхватив хлеб из рук егеря, пес стал как-то неумело есть, катая его во рту языком, давясь и кашляя.
-- Не спеши, Волчок! Вот, ешь, -- подал Иван собаке еще ломоть. - Надо же, как дошёл, бедолага. В чём только душа держится. Как ты забрёл сюда? А, Волчок?
Насытившись, пёс подошёл к Ивану, лизнул ему руку, приветливо вильнул хвостом.
-- Что, узнал, да? -- ласково потрепал пса Иван. -- Отменный был пес. Наверно, отстал от хозяина и бродит беспризорно по чужой деревне.
Присмотревшись, я понял: у собаки не доставало передних зубов, а искривленная нижняя челюсть не совмещалась с верхней.
-- Завезём Волчка к пчеловоду Голодяеву. Это его собака, -- обратился ко мне Гончарук. -- Небось, обрадуется. Правда, круг придётся сделать. Заодно мёдом побалуемся. Много нынче он мёду взял, найдет и нас чем угостить.
Волчка мы кое-как впихнули на кучу мешков, и немало взволнованные жалким видом собаки, продолжали путь.
-- Со Степаном Голодяевым белковали прошлую зиму вместе, -- начал рассказывать Иван, ловко объезжая на дороге промоины от дождя, камни, толстые сучья, сбитые ветром с нависших над нами кедров. - Пчеловод он и заядлый охотник-любитель. Уж не знаю, остался бы Степан жив-здоров, Волчок выручил.
Егерь, не оборачиваясь, протянул руку назад, нашёл голову собаки, потрепал за шею.
-- Степан тогда новую лайку приобрёл. Чистокровную. Все хвалился. С ней, говорит, хоть куда. Не то, что на белку -- на кабана пойдёт! А этого беспородного всё на цепи держал. В лес не хотел брать. Дурным считал.
Волчок, слыша, как в разговоре Иван упоминал его имя, навострял уши, преданно вскидывал глаза на егеря.
-- Собрались мы по первому снежку белковать. Лайку с собой взяли, -- продолжал Иван. -- Ружья, понятно, дробью зарядили. Было у меня в подсумке несколько патронов с пулями на всякий случай. Тайга все-таки! Да кабы знать, где упасть! В горячке и не вспомнил о них.
Идем, стало быть, распадком, километра три от Еловки ушли. Вдруг, глядь, Волчок догоняет нас. Язык высунул от бега. Без ошейника. Оборвал или стащил с головы. И рад-радёшенек, что вырвался на свободу. То возле нас прыгает, лает, то, как угорелый, по кустам носится.
Не понравилась Степану его беготня. Чуть не пристрелил со зла, да я удержал. Пусть, говорю, порезвится. А Степан сердится, не унимается. "Он, -- кричит, -- нам всю обедню испортит".
А Волчок туда-сюда, рябчика поднял на выстрел, белку посадил, облаял.
Советую Степану: ты, мол, иди со своей знаменитой лайкой, а я с неучем пройдусь. Куда же его теперь девать, неслуха?!
В полдень сошлись, как и условились, в Медвежьем ключе. У того места, где, помнишь, соль изюбрам сыпали? Посчитали трофеи. Я троих рябчиков сшиб с помощью Волчка, а белок больше десятка добыл. А Степану и показать нечего: одну белку подстрелил, да и ту лайка истрепала, бесхвостую ему отдала. Сидим, значит, молча обедаем. Вокруг посматриваем: не промелькнёт ли где белка. Тут Волчок и кинься к толстому заломышу -- кедру. Схватил Степан ружье, побежал. Вертится он вокруг ствола, никак белку увидеть не может, а Волчок весь из себя выходит, заливается до хрипоты. Я даже подумал: "Что-то больно рьяно лает". Степану бы поглядеть на заломыш, весь ободранный медвежьими когтями, да где там в азарте? Решил, что где-то за сучком притаилась белка, и вздумал шугнуть её. Стукнул несколько раз валежиной по стволу, а оттуда как посыплется труха. Пыль столбом, дикий рёв, и снежный вихрь! Пока я сообразил, что к чему, крепко помял Стёпу медведь. В дупле, в заломыше сидел. Берлогу там себе устроил. Бегу я ближе, а с перепугу не знаю, что делать. Понимаю -- стрелять надо. Да дробью по медведю все равно, что по стене горохом. А про пули и догадаться не могу. Сколько раз ходил на медведя -- страху не испытывал. Может, потому, что зверь на меня шел, а здесь он товарища терзает. Оторопь взяла, не соображу никак, чем помочь. Не оттаскивать же его руками! Стою, что-то ору, а в снегу сплошной клубок: не поймешь, где медведь, где Степан, где собака? Как стрелять, хоть бы дробью? В человека угодишь. Лайка-та, я успел заметить, сразу в чащу с визгом сиганула. А Волчок повис на медведе, рвёт сзади за штаны, отвлекает на себя. Это рассказывать долго. А всё длилось какие-нибудь секунды. Рявкнул мишка и ходу, напрямки, через бурелом. Я для острастки выпалил по нему вдогонку и к Степану: жив ли? Смотрю, вскочил, ружьё своё, затоптанное в снег, ищет. Руки, лицо изодраны, куртка суконная распорота на боку. Ну, думаю, отделался ты, братец, легким испугом. Неизвестно, чем бы всё кончилось, не вцепись Волчок в медведя. Гималайский был, с белым галстучком на груди. Такой, сам знаешь, злее бурого.