Когда они наконец одолели подъем по лестнице и побрели по руинам, нанизанным на макаронины проводки, пыли в воздухе стало меньше, а дым по большей части рассеялся. Фосфорные зажигательные снаряды, призванные гнездиться на чердаках зданий, крыши которых срывало фугасными бомбами, в изобилии пылали среди уже разрушенных домов. Оголенная новыми ударами древесина горела и дымилась отдельными кострами. Спотыкаясь об осколки тотального разрушения, оглушенные какофонией, женщины и мальчик молча пробирались по улицам, которые и улицами-то вряд ли можно было назвать. Они видели цистерны, раковины, погнутые трубы, разбитое пианино, металлические остовы кроватей и почерневшие тела. Жажда нещадно мучила их, и они снова пошли к реке, то и дело останавливаясь и сворачиваясь в беспомощные комки, когда клубы дыма обволакивали их, вызывая страшные приступы кашля.
Подруги и мальчик опять спустились по лестнице на грязный берег, но не в то место, где прятались ночью, а ниже по течению. Бросившись на мелководье, они черпали воду ладонями и жадно пили, а потом упали между берегом и рекой, погрузив обожженные ступни в прохладные волны. Рядом, зацепившись за ветку дерева, прибилось два трупа. На одном из них, женском, юбка задралась до самой шеи, удвоив унижение смерти. Мальчик и женщины лежали на берегу, пока февральская прохлада не добралась до них и они не задрожали то ли от шока, то ли от холода. Стуча зубами и кашляя, они стали совещаться. Мальчик показал на северо-запад, в сторону возвышенности на противоположном берегу.
— Там живет мой дедушка. Мы с родителями и сестрой… — он запнулся, — …договаривались встретиться там, если бомбежка застанет нас порознь. Пойдете со мной?
Со второй попытки женщины поняли, о чем он говорит, и закивали в знак согласия. Когда Мими стала неуверенно подниматься на ноги, незажившая рана напомнила о себе жгучей болью. Втроем они присоединились к людям, бредущим прочь от погребального костра. Никто не разговаривал. Один мужчина шел по пояс голым, а на спине у него, точно вареный омар, болтался огромный волдырь. Женщина вела за собой девочку, другая рука которой висела безжизненным месивом переломов и порванных тканей. Какой-то ребенок прижимал к груди крошечную собачку: лишенную шерсти, розовую от ожогов, мертвую. Только всхлипывания время от времени нарушали тишину. Они перебрались по мосту на сторону Нойштадта[104] и пошли вдоль реки, с каждым шагом возвращаясь в мир вертикальных зданий. Ни Мими, ни Ева не помнили, долго ли они ковыляли к своему убежищу. Как их встретил добрый дедушка и как он воспринял известие о смерти дочери и внучки, стерло из памяти изнеможение, подкосившее их на двое суток.
Мими проснулась днем. Нога болела. Женщина приподняла одеяло, увидела, что рана чисто перевязана, и опять уронила голову на подушку, пытаясь совладать с воспаленным дыханием. Едва она успела окинуть взглядом аккуратную спаленку и простыни, которые когда-то были белым, а теперь были перепачканы грязью и сажей, как на нее нахлынул поток воспоминаний. Мими ощупала лицо, испещренное ранами от горящих осколков, каждая из которых саднила болью. Сев на постели, женщина стала разминать ноги и одновременно рассматривала себя в настенном зеркале. Волосы местами выгорели до самой кожи; глаза были красными, а лицо как будто вымазали камуфляжной краской.
Окно выходило на старый город. Он дымился, но теперь уже не клубами, как во время гротескного огненного шабаша, а струйками, которые поднимались над тлеющими руинами и стелились пеленой, словно туман над осенней долиной.