Он стоял и, прислушиваясь к шелесту ласточкиных крыльев, продолжал глядеть на дорогу. Под конец ему показалось, что Юлька оглянулась. Возможно, что даже увидела его, так вытянувшегося за прошедшие годы, так смущенно и взволнованно встречающего новый день.
Ветер
В вагоне Настю сморило. Еще прошлой ночью она не могла прилечь, все ходила в темной боковушке взад-вперед, думая об одном и том же: ехать к Степану или по-прежнему жить здесь, в деревне, у дяди Мирона; не давали покоя эти мучившие ее раздумья и днем… И, даже сев в поезд, она еще колебалась, верно ли поступила, что поехала. Опять, конечно, было не до сна. Но то ли вагонная духота, то ли этот монотонный стук колес да шум ветра за окном в темноте нагнали на нее дремоту. Прикорнув на лавке, рядом с Димкой, трехлетним сынишкой, она и уснула, да так крепко, что проводник едва разбудил ее на маленьком полустанке, где нужно было ей выходить.
В последнее мгновенье Настя еще видела сон, до невероятности странный. Будто бы шла она по-над рекой и услышала, как кто-то окликает ее. Остановилась, глянула на реку и обомлела: по воде шагает Степан. И так легко, так картинно. Как Христос, которого она в детстве видела на рисунке идущего по озерной глади. И такой же длинноволосый, босой, только не в ситцевой «обмотке», а в зеленом костюме, какой он надевал по выходным. Подбежав к ней, Степан одной рукой начал трясти ее за плечи, другой махал огромной рыбиной, говоря: к твоему приезду на поджарку.
Пробудившись, она какое-то время еще находилась во власти только что увиденного во сне. Потом затормошила Димку: «Скорей, скорей, мальчик, нас папа ждет. Там, на улице!»
И верно: только спрыгнули с подножки на обочину дороги (перрона на полустанке не было), как из темноты появился перед ними он, Степан Мокшанов. Обнял обоих вместе — Настю и Димку, поцеловал и повел за полустанок, где стоял его «газик». Усаживая их в кабину, пропахшую бензином и застарелым табачным дымом, Степан сказал, что ждет тут с вечера.
— Так здесь все и стоял?
— Ну, не все. Привозил одному кое-что. Зачем же порожняком гнать машину?.. Все ж таки двадцать километров.
Захлопнув дверцы, он открыл багажник и стал укладывать там Настины чемоданы. Один, большой чемодан сначала некоторое время подержал в руке, как бы взвешивая, и поставил его бережно в середину, а два маленьких, легких, прижал к нему по сторонам. Потом обошел вокруг машины, потолкал ногой колеса. После этого поднял капот, принялся копаться в моторе. Все это делал не спеша, будто чего-то еще ожидая.
Настя поторопила его:
— Что не едем? Неисправность какая?
— У меня, милочка, неисправностей не бывает. Между прочим, мне дали шоферские права второго класса. Мастер и он же шофер! Можешь поздравить.
— Поздравляю! — откликнулась Настя и снова попросила: — Поторопился бы, Степа. Димке покой нужен. Укачало, бедного.
— Сейчас! — согласился Степан, но все еще стоял у поднятого капота. Затем со звоном захлопнул его, закурил и, садясь за руль, как бы между прочим спросил: — Ты ничего не забыла в вагоне? Швейной машинки не вижу…
— Я, Степа, дяде оставила. Она уже старенькая…
— Гм, дяде… А этот, как его, самокат?
— Так он же поломался.
— Починить будто уж нельзя. Ну, ладно…
Позванивая цепочкой ключа, он включил зажигание. Машина вздрогнула мелкой дрожью и тронулась. Вырулив на дорогу, он кивнул на Димку:
— Придерживай его, дорога здесь выбита.
«Заботится», — заметила Настя, и это обрадовало ее. В отсвете папиросы видно было крупное скуластое лицо Степана со щербинкой на правой щеке, с черной щеточкой усов и, как всегда, чисто выбритое. Настя и это оценила: «Следит за собой».
Хорошо. Только бы не повторилось никогда то, что было. Год назад он, такой же вот чисто выбритый, со взбитым черным чубом, поехал в Верхневолжье принимать для своего мастерского участка трелевочные тракторы из капремонта, а вернулся с усиками, тогда чуть заметными. Вошел в квартиру тихо, словно крадучись, но она увидела его, потому что была в коридоре, стирала. А увидев, еще посмеялась: «Ой, с усами! Будет за что Димке подергать. — И уже серьезно: — А тебе они идут. Мужчинистей стал». Он искоса взглянул на нее, согнувшуюся над корытом, с красными от щелока руками, с прилипшими к потному лбу волосами, поморщился и, сказав, что устал, пошел спать.
Днем он никогда не ложился, а тут лег. И спал как убитый. К ужину Насте пришлось будить его. Подошла к постели, наклонилась, чтобы тронуть симпатичную щербинку, которую любила целовать, да так и застыла с протянутой рукой: на щербинке алело пятно помады.