Когда Петр пришел на берег, сплавщики заметили, как треплет его нервная дрожь, и протянули ему кисеты.
— Покури, да и начнешь…
В этот день его поставили вместе с чернявым, хмурым на вид мужчиной и рыжим баламутистым малым на протоку, забитую лесом. Еще пока он шел к протоке, рыжий толкал чернявого:
— Гли-ко, как багор-то держит — за рогульку. Работничка взяли!
До позднего вечера пришлось выводить лес из протоки. С непривычки новый работник «нахватал» руки, набил волдырей. Усталым вернулся в избушку, где собрались люди на ужин. И задумался: «Может, зря я ушел от своих, может, не за свое дело взялся?»
— Петро, ты чего? Бери ложку, подкрепляйся! — сказал ему старый, степенный сплотчик Ефим.
Поужинав, Петр прикорнул в уголке. «Может, — продолжал он размышлять, — в темноте и податься к своим? Не выйдет же у меня тут ничего. Вон руки-то…» Но тут же вспомнил о старой жизни. Нет, обратный путь отрезан. Да и нечего жалеть. Только вот это неумение. Неужто так-таки ничего и не выйдет?
На память пришел давний случай. Вот так же впервые послали его, тогда еще безусого паренька, в деревню к одному безлошаднику вспахать заросшую бурьяном полоску. А лошадь дали слабенькую. Никак не тянула, хоть все бросай. Но он нашел выход: сам впрягся в пристяжные и вспахал все-таки полосу. Тяжело было, руки-ноги подгибались, но выдюжил. А сейчас, при теперешнем новом деле?
Он взглянул на сплавщиков, еще сидевших за столом; они неторопливо разговаривали, дымя цигарками. В разговор о сплаве вплетались и житейские дела — о предстоящих свадьбах, о том, кто куда из сыновей и дочек собирается ехать учиться, кто явится сюда, к отцам, на подмогу. Какая же это согласная, дружная семья! И Петр закивал сам себе: уж если тогда я один не отступил, то теперь, в такой артели, и сам бог велел. Обязан ты, Петро, выдюжить!
С этой мыслью он и заснул, не смог и в кибитку свою заглянуть. А она стояла уже отдельно от табора — старшой распорядился «изгнать изменщиков». Ночью рыжий толкнул Петра в бок:
— Вставай, работничек!
Открыл глаза: в раскрытую дверь избушки доносился свист ветра, шум ливня; сплавщики один за другим выскакивали в темень бушующей ночи. Петр тоже вскочил и, накинув на плечи пиджак, бросился вон, под дождь и ветер. Кто-то сунул ему в руки багор, да так неаккуратно, что лопнули волдыри. Он поморщился от боли, но не остановился, вместе со всеми бежал по берегу, еще не зная куда именно.
Только миновав первый изворот реки, все остановились, и Петр увидел, какую беду принесла буря. В устье протоки прорвало кошель с лесом. Древесина хлынула в Лунгу и, подгоняемая волнами, густо пошла вниз. Всю ее грозило разнести, погубить.
Петр не запомнил, кто его толкнул в лодку и подал канат, только услышал:
— Быстро на ту сторону!
Вместе с ним опять оказался рыжий. Вдвоем они быстро пересекли реку и закрепили канат на мертвяке. Потом ринулись вниз, вдогонку уплывающему лесу. На середине реки лодку зажало бревнами и перевернуло. Петр сумел ухватиться за борт, но напарник растерялся, не успел ни за что зацепиться, его немедленно потянуло вглубь. Раза два вскрикнув, он погрузился с головой. Петр нырнул и выволок его на бревна. Но бревна были такими скользкими, вертячими, что то и дело сбрасывали с себя и Петра и его перепуганного напарника. С большим трудом удалось Петру вытащить его на мель.
К утру весь лес был прижат к берегу и намертво закреплен тросами.
Буря затихла. Сплавщики разожгли большой костер на берегу и стали обсушиваться. К Петру, сидевшему у огня и отжимавшему портянки, подошел рыжий:
— Закури, дорогуша. Я сухонького из избушки принес. — Сам он и цигарку свернул. А когда тот жадно затянулся, закивал: — Кури, кури, я еще привесу.
Должно быть, по-другому он не умел благодарить. Но тут подошел к Петру старый Ефим.
— Похвально ты, Лексеич, сплавное крещение принял. — И прикрикнул на рыжего: — А ты еще ворчал!
— Не брани его, добрая душа. Я и сам вначале всего побаивался. А теперь…
Глаза его заискрились. Он поверил в свои силы и доброту новых товарищей.
Через несколько дней табор снялся. С тех пор Петр Федотов ни разу больше не виделся с грозным старшим. Но иногда он вспоминал его. По-прежнему он представлялся ему человеком дерзким и властным, не терпящим ослушания. Но, как и всякий труженик, он ценил в нем и то, что шло от умельства. А умел Игнат немало. И, наверное, поэтому стал вожаком в таборе. Мог он и добротно коня подковать, и приготовить живительное снадобье для больных — травы какие-то находил в лесу, и утихомирить любого буяна жеребца. Норовистых трехлеток объезжал только он. Сколько бы ни бесился жеребец, а Игната сбросить не мог. Как клещами, впивался он кривыми ногами в бока коня и бил его плеткой до тех пор, пока тот не полетит что есть духу.