Она вышла из ванной, но не удержалась, обернулась вслед самой себе, посмотрела, как удаляется из зеркала ее обнаженное тело, которое так много людей знало до последней детали, ее тело, которое так часто отдавалось камере и тысячам, миллионам неизвестных ей глаз, что теперь как будто и не принадлежало ей. На свое обернутое к самой себе лицо, уходившее в сияние солнечного света, пробивавшееся сквозь штору. Лицо, уходившее в смерть, чтобы ее «я», ее личность, – не имя, не лицо, не успех, не карьера, а нечто другое, душа, может быть? – соединилось с мечтой.
Она думала – у меня пока даже девичьей фамилии нет, я сразу родилась замужем, принадлежу, прикреплена. Все всегда решали за меня, потому что я была так ленива, так глупа и так напугана, что не хотела ничего решать сама.
Она думала – это неправильно. Она думала – что делать? Но даже Тео, ее великолепный Тео, ее вестник, друг, ее фантазия, ее скрытое «я», а в его лице вся мировая культура, вся литература, все добро, которое она видела в жизни – и тот не дал ей ответ. Он не знал, и она не знала, и может быть, так и нужно – сильная рука, и она обопрется на эту руку, и они вместе встретят старость, фальшивую старость, если, конечно, она не надоест Герману раньше – но она сделала бы все, чтобы не надоесть.
Но – маленький зайка – вспомнила – что же там дальше? Ушки-опушки, дурацкие стишки.
Она медленно натянула платье на обнаженное тело – ничего больше здесь не было, хотя он обещал, что здесь будут вещи для бегства. Но ведь никуда бежать не надо, они же остаются здесь, они, он и она, его вещь, его собственность, его женщина. Он – вещь в себе, и она – его вещь.
На тумбочке призывно чернел пистолет, но она не поддалась, не коснулась оружия. Она остановилась возле постели, глядя на него, спящего, небеззащитного – он знал, что она стоит и смотрит, она вдруг поняла – он чувствует. Инстинкт, что никогда не дремлет в нем – не позволит ей делать глупостей. Но она не хотела ему зла, она вела себя тихо, только странно, и он не просыпался, а она вспомнила – его кровь на губах, и как он прикрыл ее от осколков взорванного им крематория, она вспомнила, как он сдерживался, проверяя ее, не веря ни в ее любовь, ни в ее преданность, она подумала – кровопийца, который всю собственную кровь отдал бы, только бы был мир, закон и порядок, даже если этот порядок – пустота перепуганного города, залитого красным цветом – кровью убитых, невинных и виновных, преступников, шлюх, убийц, детей, влюбленных женщин, святых. Даже если его порядок – это смерть, он будет стараться привести все к совершенству, он и ее приведет, ее почти идеальное лицо он сделает идеальным абсолютно. Он будет защищать и охранять – но может быть, давно не от кого защищать, может быть, давно никого не надо охранять. Может быть, нет давно никакой войны, а есть только его паранойя, его страх, его собственный страх оказаться ненужным – ей ли, стране ли.
Она подумала – так нельзя, так неправильно – а правильно как? Но не было ответа. И только Тео в глубине ее сознания, может быть, и придуманный ею, может быть, и несуществующий в реальности, напомнил – правда, милая моя.
Нет, не правда, подумала. Правда – слишком тяжелая ноша для обычного человека, для нее, самой обычной женщины, которой так не повезло быть любимой. Правдой не спасешь, не согреешь. Искренность – это еще не правда, но уже и не ложь. Искренность ей по плечу, вот о чем говорил Тео, вот что она говорила самой себе.
И Тео, Тео, так ли важно, существовал ли он в реальности ведь, если привиделся ей, все равно жил – в ней жил, был ею. И стихи Вельдом написанные, ею самой написанные, какая разница, жили – на веки вечные – в ее памяти. Пока она не забыла – хвостиком не машет, или нет?
Герман не проснулся – он устал, и во сне, вероятно, он видел ее – любимую, или страну, которую покорил, может быть, даже видел себя ребенком – ведь и он когда-то был ребенком, ведь они все всего лишь люди. Ада вернулась в ванную, накрасилась – сумочка лежала рядом. Нарисовала снова, в последний раз, свое почти совершенное лицо, словно надела маску, словно нанесла грим перед выходом на сцену.