Проводив Степана в лагеря, решила с Гришкой видеться как можно реже. После ловли бреднем решение это укрепилось в ней еще прочнее.
VIII
За два дня до троицы хуторские делили луг. На дележ ходил Пантелей Прокофьевич. Пришел оттуда в обед, кряхтя скинул чирики и, смачно почесывая натруженные ходьбой ноги, сказал:
- Досталась нам делянка возле Красного яра. Трава не особо чтоб дюже добрая. Верхний конец до лесу доходит, кой-что - голощечины. Пырейчик проскакивает.
- Когда ж косить? - спросил Григорий.
- С праздников.
- Дарью возьмете, что ль? - нахмурилась старуха.
Пантелей Прокофьевич махнул рукой - отвяжись, мол.
- Понадобится - возьмем. Полудновать-то собирай, что стоишь, раскрылилась!
Старуха загремела заслонкой, выволокла из печи пригретые щи. За столом Пантелей Прокофьевич долго рассказывал о дележке и жуликоватом атамане, чуть было не обмошенничавшем весь сход.
- Он и энтот год смухлевал, - вступилась Дарья, - отбивали улеши, так он подговаривал все Малашку Фролову конаться.
- Стерва давнишняя, - жевал Пантелей Прокофьевич.
- Батяня, а копнить, гресть кто будет? - робко спросила Дуняшка.
- А ты чего будешь делать?
- Одной, батяня, неуправно.
- Мы Аксютку Астахову покличем. Степан надысь просил скосить ему. Надо уважить.
На другой день утром к мелеховскому базу подъехал верхом на подседланном белоногом жеребце Митька Коршунов. Побрызгивал дождь. Хмарь висела над хутором. Митька, перегнувшись в седле, открыл калитку, въехал на баз. Его с крыльца окликнула старуха.
- Ты, забурунный, чего прибег? - спросила она с видимым неудовольствием. Недолюбливала старая отчаянного и драчливого Митьку.
- И чего тебе, Ильинишна, надоть? - привязывая к перилам жеребца, удивился Митька. - Я к Гришке приехал. Он где?
- Под сараем спит. Тебя, что ж, аль паралик вдарил? Пешки, стал быть, не могешь ходить?
- Ты, тетенька, кажной дыре гвоздь! - обиделся Митька. Раскачиваясь, помахивая и щелкая нарядной плеткой по голенищам лакированных сапог, пошел он под навес сарая.
Григорий спал в снятой с передка арбе, Митька, жмуря левый глаз, словно целясь, вытянул Григория плетью.
- Вставай, мужик!
"Мужик" у Митьки было слово самое ругательное. Григорий вскинулся пружиной.
- Ты чего?
- Будя зоревать!
- Не дури, Митрий, покеда не осерчал...
- Вставай, дело есть.
- Ну?
Митька присел на грядушку арбы, обивая с сапога плетью присохшее грязцо, сказал:
- Мне, Гришка, обидно...
- Ну?
- Да как же, - Митька длинно ругнулся, - он не он, - сотник [офицерские чины царской армии имели следующие наименования: 1) подпоручик (в кавалерии - корнет, в казачьих войсках - хорунжий), 2) поручик (у казаков - сотник), 3) штабс-капитан (в кавалерии - штабс-ротмистр, в казачьих войсках - подъесаул), 4) капитан (в кавалерии - ротмистр, в казачьих войсках - есаул), 5) подполковник (у казаков - войсковой старшина), 6) полковник; первые четыре ступени назывались чинами обер-офицерскими, а последние две - штаб-офицерскими], так и задается.
В сердцах он, не разжимая зубов, быстро кидал слова, дрожал ногами. Григорий привстал.
- Какой сотник?
Хватая его за рукав рубахи, Митька уже тише сказал:
- Зараз седлай коня и побегем в займище. Я ему покажу! Я ему так и сказал: "Давай, ваше благородие, опробуем". - "Веди, грит, всех друзьев-товарищев, я вас всех покрою, затем что мать моей кобылы в Петербурге на офицерских скачках призы сымала". Да, по мне, его кобыла и с матерью, - да будь они прокляты! - а я жеребца не дам обскакать!
Григорий наспех оделся. Митька ходил за ним по пятам; заикаясь от злобы, рассказывал:
- Приехал на гости к Мохову, купцу, энтот самый сотник. Погоди, чей он прозвищем? Кубыть, Листницкий. Такой из себя тушистый, сурьезный. Очки носит. Ну, да нехай! Даром что в очках, а жеребца не дамся обогнать!
Посмеиваясь, Григорий оседлал старую, оставленную на племя матку и через гуменные ворота - чтоб не видел отец - выехал в степь. Ехали к займищу под горой. Копыта лошадей, чавкая, жевали грязь. В займище возле высохшего тополя их ожидали конные: сотник Листницкий на поджарой красавице кобылице и человек семь хуторских ребят верхами.
- Откуда скакать? - обратился к Митьке сотник, поправляя пенсне и любуясь могучими грудными мускулами Митькиного жеребца.
- От тополя до Царева пруда.
- Где это Царев пруд? - Сотник близоруко сощурился.
- А вон, ваше благородие, возле леса.
Лошадей построили. Сотник поднял над головою плетку. Погон на его плече вспух бугром.
- Как скажу "три" - пускать! Ну? Раз, два... три!
Первый рванулся сотник, припадая к луке, придерживая рукой фуражку. Он на секунду опередил остальных. Митька с растерянно-бледным лицом привстал на стременах - казалось Григорию, томительно долго опускал на круп жеребца подтянутую над головой плеть.
От тополя да Царева пруда - версты три. На полпути Митькин жеребец, вытягиваясь в стрелку, настиг кобылицу сотника. Григорий скакал нехотя. Отстав с самого начала, он ехал куцым наметом, с любопытством наблюдая за удалявшейся, разбитой на звенья цепкой скакавших.
Возле Царева пруда - наносный от вешней воды песчаный увал. Желтый верблюжий горб его чахло порос остролистым змеиным луком. Григорий видел, как на увал разом вскочили и стекли на ту сторону сотник и Митька, за ними поодиночке скользили остальные. Когда подъехал он к пруду, потные лошади уже стояли кучей, спешившиеся ребята окружали сотника. Митька лоснился сдерживаемой радостью. Торжество сквозило в каждом его движении. Сотник, против ожидания, показался Григорию нимало не сконфуженным: он, прислонясь к дереву, покуривая папироску, говорил, указывая мизинцем на свою, словно выкупанную кобылицу: