- Жена? - спросил сотник, улыбаясь, поднимая розовые от света брови.
- Чужая жена...
- Ах, вон как. Ну что ж, устроим и ее черной стряпухой. А муж ее где?
- Тут, хуторной.
- Ты что же, похитил у мужа жену?
- Сама приблудилась.
- Романтическая история. Ну хорошо, приходи завтра. Можешь быть свободен, братец.
Григорий пришел в Ягодное - имение Листницких - часов в восемь утра. По большому двору, обнесенному кирпичной облупленной оградой, нескладно раскидались дворовые постройки: флигель под черепичной крышей, с черепичной цифрой посредине - 1910 год, людская, баня, конюшня, птичник и коровник, длинный амбар, каретник. Дом большой, старый, огороженный со стороны двора палисадником, ютился в саду. За домом серою стеною стояли оголенные тополя и вербы левады в коричневых шапках покинутых грачиных гнезд.
Григория встретила за двором ватага крымских черных борзых. Старая хромая сука, со слезящимся старушечьим взглядом, первая обнюхала Григория, пошла следом, понурив сухую голову. В людской кухарка ругалась с молоденькой веснушчатой горничной. В табачном дыму, как в мешке, сидел у порога старый губатый человечина. Григория горничная провела в дом. В передней воняло псиной и неподсохшими звериными шкурами. На столе валялся чехол от двустволки и ягдташ с истрепанными зелеными шелковыми махрами.
- Молодой барин зовет к себе. - Из боковых дверей выглянула горничная.
Григорий опасливо оглядел свои грязные сапоги, шагнул в дверь.
На кровати, стоявшей под окном, лежал сотник; на одеяле - коробка с гильзами и табаком. Начинив папиросу, сотник застегнул ворот белой сорочки, сказал:
- Рано ты. Подожди, сейчас отец придет.
Григорий стал у двери. Через минуту по скрипучему полу передней зашаркали чьи-то шаги. Густой низкий бас спросил в дверную щель:
- Не спишь, Евгении?
- Входите.
Вошел старик в черных кавказских бурках. Григорий глянул на него сбоку, и первое, что ему кинулось в глаза, - это тонкий покривленный нос и белые, под носом желтые от курева, широкие полудуги усов. Старик был саженного роста, плечист и худ. На нем дрябло обвисал длинный верблюжьего сукна сюртук, воротник петлей охватывал коричневую, в морщинах, шею. Близко к переносице сидели выцветшие глаза.
- Вот, папа, кучер, которого я вам рекомендую. Парень из хорошей семьи.
- Чей это? - буркнул старик раскатом гудящего голоса.
- Мелехова.
- Которого Мелехова?
- Пантелея Мелехова сын.
- Прокофия знал, Пантелея тоже знаю. Хромой такой, из черкесов?
- Так точно - хромой. - Григорий тянулся струною.
Он помнил рассказы отца об отставном генерале Листницком - герое русско-турецкой войны.
- Почему нанимаешься? - грохотало сверху.
- Не живу с отцом, ваше превосходительство.
- Какой же из тебя будет казак, ежели ты наймитом таскаешься? Отец, отделяя тебя, разве ничего не дал?
- Так точно, ваше превосходительство, не дал.
- Тогда другое дело. Ты с женой нанимаешься?
Сотник резко скрипнул кроватью. Григорий повел глазами, увидел - сотник моргает, дергает головой.
- Так точно, ваше превосходительство.
- Безо всяких превосходительств. Не люблю! Цена восемь рублей в месяц. Это обоим. Жена будет стряпать на дворовых и сезонных рабочих. Согласен?
- Так точно.
- Чтоб были в имении завтра же. Займешь в людской ту половину, в которой жил прежний кучер.
- Как ваша вчерашняя охота? - спросил сын у старика и опустил на коврик узкие ступни.
- Выгнали из Гремячего лога лисовина, гнали до леса. Старый попался, обманул собак.
- Казбек все хромает?
- У него, как оказалось, вывих. Ты поскорей, Евгений, завтрак стынет.
Старик повернулся к Григорию, щелкнул сухими, костлявыми пальцами.
- Шагом - марш! Завтра к восьми часам чтобы был здесь.
Григорий вышел за ворота. У заднего фасада амбара борзые грелись на подсохшей от снега земле. Старая сука со старушечьим взглядом затрусила к Григорию, обнюхала его сзади и провожала до первой балки, понуро опустив голову, ступая шаг в шаг. Потом вернулась.
XII
Аксинья отстряпалась рано, загребла жар, закутала трубу и, перемыв посуду, выглянула в оконце, глядевшее на баз. Степан стоял возле слег, сложенных костром у плетня к мелеховскому базу. В уголке твердых губ его висела потухшая цигарка; он выбирал из костра подходящую соху. Левый угол сарая завалился, надо было поставить две прочные сохи и прикрыть оставшимся камышом.
С утра на верхушках Аксиньиных скул - румянец, в молодом блеске глаза. Не укрылась перемена от Степана; завтракая, спросил:
- Ты чего?
- А чего я? - Аксинья вспыхнула.
- Блестишь, будто постным маслом намазанная.
- От печи жарко... в голову кинулось. - И, отвернувшись, глазами воровато шмыгнула в окно: не идет ли Мишки Кошевого сестра?
Та пришла только перед сумерками. Вымученная ожиданием, Аксинья встрепенулась:
- Ты ко мне, Машутка?
- Выдь на-час.
Степан перед осколком зеркала, вмазанного в выбеленную грудину печи, зачесывал чуб, гладил куцей расческой из бычачьего рога каштановые усы.
Аксинья опасливо глянула в сторону мужа:
- Ты, никак, куда-то собираешься?
Степан ответил не сразу, положил расческу в карман шаровар, взял из печурки колоду карт и кисет.
- К Аникушке пойду, посижу трошки.
- И когда ты находишься? Искоренили карты: что ни ночь, то им игра. До кочетов просиживают.
- Но, будя, слыхали.
- Опять в очко будешь играть?
- Отвяжись, Аксютка. Вон человек ждет, иди.
Аксинья боком вышла в сенцы. У входа встретила ее улыбкой румяная, в засеве веснушек, Машутка.
- Пришел ить Гришка.
- Ну?
- Пересказывал, чтоб, как затемнеет, шла к нам.
Аксинья, хватая Машуткины руки, теснила ее к двери.
- Тише, тише, любушка. Что ж он, Маша? Может, ишо чего велел сказать?
- Гутарит, чтоб забрала свое, что унесешь.
Аксинья, вся в огне и дрожи, вертела головой, поглядывая на двери, переступая с ноги на ногу.
- Господи, как же я?.. А?.. Так-то скорочко... Ну, что я? Погоди, скажи ему, что я скоро... А где он меня перевстренет?
- Заходи в хату.
- Ох, нет!..
- Ну, ничего, я скажу ему, он выйдет.
Степан надел сюртук, тянулся к висячей лампе, прикуривая.
- Чего она прибегала? - спросил между двумя затяжками.