— Чего ж ты стоишь-то в подштанниках! Сын со службы пришел, а он и штаны не наденет…
— Ох, и верно, штаны бы хоть надеть да рубаху получше, — ухватился дед за бабкин поводок и двинулся мимо сына к горничной двери.
— Ушла, что ль, куда? — чуя недоброе, построжал Родион. — Чего ж вы молчите-то?
— Ушла, ушла, сынок, — пробегая из сеней к залавку, проворковала Проска.
— Да куда же ушла-то?! — гаркнул Родион так, что фитиль в лампе мигнул.
— К отцу сбежала сучка этакая, — уже спокойнее и будто бы с обидой доложил отец, выходя из горницы и на ходу застегивая шаровары. — Работать шибко ленивая кобыла, вот ей тута и не пондравилось. В семье у их заведено лодыря гонять, оттого и живут вечно в землянухе… Ну, садись к столу, сын. Чего ж ты на ногах-то будешь стоять.
— Да и вы не шибко тут наработали, кажись, как по двору-то я глянул, — потемнев лицом, сказал Родион и сел на свое место к столу.
— Да ведь с нас какой же спрос, Родя, — присаживаясь, оправдывался Фока́. — С поля уж потемну воротились вечером, оттого и во дворе не прибрано. Едва кости старые до места доволокли…
— Вот самогоночки откушайте, — суетилась Проска, стаскивая на стол все, что было возможно.
— Да не колготись ты с этой самогонкой, — подхватился Фока и шустро, по-молодому нырнул в подпол. Через минуту он показался оттуда с полнехонькой четвертью, заткнутой тряпицей. — Во! Прими-ка, сын. Чистая, как слеза младенца. Фабричная! Царской закваски, — восторгался он, возвращаясь на свое место. — В Троицким тута Первого мая все винные склады погорели. Рекой лилось! Вот я там и разжился.
— И много ты ухватил ее?
— Да много-то где ж в страсти этакой… Молодые и то погибали. Ну, ведерка три вырвал. Посуды не подвернулось больше, можно бы и еще!
— По-су-уды, — передразнила Проска, — сам-то чуть теплый воротилси.
Щупленькая, маленькая, порхала она, как пташка. Неприбранные волосы накрыла темным платком, туго завязав под подбородком, так что из этой темной рамки лишь задиристо торчал остренький птичий носик.
— Ну, присядь и ты, старая, — позвал дед. — Будя тебе таскать-то. И так уж на цельную свадьбу натаскала. Садись!
Пили за возвращение, повторяли — за возвращение. Снова наливали и снова поздравляли сына с возвращением. Старик гнал одну за другой и говорил о чем угодно, только не о земле. А Родиону именно об этом знать хотелось. И хмель, видать, не пробирал его по-настоящему, только отяжелел казак, будто чугуном налился, затвердел.
— Ну, и сколь же вы посеяли ноничка? — словно на допросе, легонько пристукнул кулаком по столу и вскинул черную бровь кверху.
Фока долго пережевывал сало. Борода у него и водкой залита, и крошками хлебными сплошь усыпана.
— Десять, — слезно икнул дед.
— А остальные сорок?
— Сыночек ты ро́дный, — запричитал старик и сунулся было к Родиону целоваться, но тот отклонился, — ежели б знали мы, что воротишься ты, кормилец наш, не сдал бы я под аренду землю…
— А чего жрать будем?! — перебил сын и, выдернув из кармана три пятерки Временного правительства, швырнул их отцу. — Деньги цену теряют. На те, какие ты за аренду взял, теперь ничего не купишь… Нахозяйничал ты тут, батя.
— Нахозяйничал! — вдруг ожесточился Фока. — И вы там навоевали тоже много. Царя, и того с трону спустили! А мы ведь, казаки-то, его милостью держались. Это вон мужланы голозадые против его глотку все драли. Да вы-то как же, казаки — надежа царская, — против его пошли?!
— Не сучи зря языком, — возразил Родион, — не воевали мы против его, в окопах сидели.
— Против его не воевали и за его не постояли.
Совсем не так эта встреча вышла, как грезилась она казаку в дальней дороге. И жены молодой не оказалось, и посев упущен. А разговор с отцом и вовсе заупокойный получился. Спать легли перед утром.
Поднялись не рано. Дед кинулся во двор порядки наводить. А Проска, бегая по бабьим своим делам, то и дело заглядывала в горницу, чтобы полюбоваться на сынка. Спал он, вольно раскинув руки. Ворот грязной рубахи распахнут, а на смуглой шее, переходя на плечо, будто грязный палец приложил кто-то — темно-коричневая клякса припечатана.
— Ерманец это ему тавро поставил, заклеймил, стало быть, — мать уходила на цыпочках, боясь потревожить покой сына.
Лицом Родион смахивал на отца, но было оно молодое, свежее. Усы темно-русые, короткие, и по бокам чуть стрелочки пущены, чтобы со временем колечки закручивать. Волосы густые, темные. А нос хоть и с заметной горбинкой, но будто обрублен внизу и не виснет над усами, как у отца.