Увлекшись этой мыслью, Антон ждал поддержки старшего товарища, но тот ни возражать, ни поддерживать вроде бы не собирался, предаваясь каким-то своим думам. Но ни о чем другом Виктор Иванович думать сейчас не мог. Антона он слушал внимательно, однако не торопился высказывать свое мнение, поскольку дело их не поддавалось решениям скороспелым.
— Умный ты парень, Антон, — заговорил наконец Виктор Иванович, как бы продолжая размышлять вслух, — и слова говоришь неглупые, а изъян в них так червяком и шевелится. Давай-ка вот рассудим, пошире умом раскинем. Попасть в солдаты, как и в тюрьму, легко. Дак чего ж ты из тюрьмы-то бежишь?.. — Виктор Иванович заметил порыв Антона, желание возразить и предупредительно приподнял руку. — Не спорь. Знаю, чего ты скажешь, и соглашусь. Но пока ты потихоньку работаешь с десятком солдат, о тебе узнают царевы слуги — они ведь и там кишат, эти осведомители. И не в тюрьму повезут с фронта, а там же к стенке поставят. Такие случаи нам уже известны. Либо еще хуже — пуля или снаряд кайзеровский долбанет. Ведь они не разбирают, где там агитатор, а где солдат темный. А так-то уж и вовсе глупость получится. Возможность погибнуть у тебя и здесь была. Зачем же так далеко ехать, чтобы получить тот же результат? И потом: что ты умеешь делать? Агитировать? Бомбы самодельные лепить? Они там не нужны, хватает готовых. А ведь ты еще с печатным делом знаком. В окопах едва ли пригодится такое дело. А где-нибудь в городе листочки с нашей правдой не меньше нужны. И рассказывать сейчас не то что на листочках — на большущих полосах есть о чем. Вот и подумай, где ты можешь больше сделать. В Самаре такая литература печатается и к нам, как ты знаешь, доходит. Связь у тебя есть — найдешь.
То затухая, то разгораясь, разговор этот занимал их всю дорогу. Никто им тут не мешал. Ехать приходилось не трактом, а самыми глухими дорогами. Утро застало путников уже на подъезде к Варламовскому бору. Днем ехали мало — кормили коня и отдыхали в лесу. Лишь перед вечером, уж в пятом часу, снова тронулись в путь, чтобы без спешки поспеть к поезду.
Совсем иным был бы разговор этих людей, если б хоть чуть приоткрылась завеса перед тайнами будущего.
Вторая ночь подходила к концу. До миасской станции оставалось версты три-четыре, а времени до прихода поезда — около двух часов.
— Слышь-ка, Антон, — потянув на себя вожжи, заговорил Виктор Иванович, — а ведь нам лучше здесь, в лесу с часок побыть, чем на станции это время молоться да филерам глаза мозолить, а?
— И то правда, — согласился Антон и повел рукою, показывая на стройные сосны. — Только из-за этой вот красоты и то стоит остановиться. Ох, как истосковалась душа по воле этакой!
Виктор Иванович повернул коня в лес и, отъехав от дороги саженей на двести, остановил подводу за кустом рябины так, чтобы с дороги не видно было ее. Расстелив на редкой травке старый дождевик, устроились на нем и закусили хлебушком с малосольными огурцами, кваском, перекисшим в дороге, запили. Потом Виктор Иванович достал было кисет, но раздумал курить и затянул вполголоса казачью песню:
Антон басовито негромко подхватил:
И полилась песня — задушевная, негромкая, напоминавшая певцам их судьбы.
Пели они проникновенно, от всей души, потому как и даль виделась туманная; и не от скуки с родных полей улетает Сокол; и может статься, что на родимую сторонку он глядит в последний раз; и неведомо, какие могучие волны будут хлестать его; и выплывет ли он из них — тоже знать никому не дано.
Они бы, наверно, еще посидели здесь четверть часа, но вдруг заморосил дождичек, неожиданный в предутренних сумерках, и пришлось покинуть это славное место.