Да, будучи в плену, он называл себя только австрийцем. Немцем – никогда! Уроженцы Австрии старались обособиться от прочих немцев, и советская администрация их в этом стремлении всячески поддерживала. Разделяй и властвуй! Русские заметно благосклоннее относились к австриякам; прочие же немцы злились, не понимая. Ведь и сам фюрер, главный немец, был родом из Австрии!
Именно в те времена, в плену, знакомясь с кем-то из местных, стал он просить, чтоб называли его Фёдор. Делал это из чистого прагматизма, так как понял, что имя Фридрих, слишком уж напыщенное для славянского уха, мешает устанавливать непринуждённые отношения. Уменьшительный же вариант его имени – Фриц – неизменно вызывал у русских если не насмешки, то едкие ухмылки. Так и превратился он, молодой в ту пору парень, из Фридриха Нойбауэра в Федьку Найбаура. С таким именем легче выживалось в плену.
А имя Фриц стало здесь, в России, нарицательным. Девушка-экскурсовод, знакомившая на прошлой неделе Фридриха с экспозицией музея Сталинградской битвы, призналась, что слово фриц вызывает в сознании образ киношного фашистского вояки: в серой форме, с закатанными по локоть рукавами, сжимающего чёрный шмайсер, кричащего что-то угрожающее по-немецки.
«Шмайсер» – так русские по сей день упрямо называют автомат MП-40, ну да пусть… Интересно, если б родиться русским, как бы звучала моя фамилия?» – намыленные щёки Фридриха охаживала старомодная опасная бритва (новых изобретений в этом деле немец не признавал). Он стоял пригнувшись, всматривался в тусклое зеркало. Вагон раскачивался, бритва плавно скользила по коже, лишь каким-то чудом не оставляя порезов. «Нойбауэр… кажется, Новосёлов! Неплохо, да; такая фамилия мне бы подошла». Довольный этой придумкой и посвежевшим лицом, немец распахнул, наконец, дверь сортира и смутился, увидав немаленькую очередь. Пробираясь мимо сгрудившихся мрачных людей, выслушивал едкие комментарии:
– Думали, там кто-то помер.
– Один туалет в вагоне работает, так и в него… пока очередь ждёшь – в штаны наложишь.
– А просто совести у кого-то нет.
Этим «кого-то» был он, Фридрих. Красный, как семафор на закрытом переезде, ввалился он в купе. Попутчики, не обращая внимания, продолжали спор о недавней попытке государственного переворота:
– Из танков по парламенту средь бела дня лупить! Где видано? Это и есть ваша хвалёная демократия?! – тот, что старше раскраснелся, наэлектризованные усы его встали как у кота, заметившего мышь.
– Сами виноваты, ваши ведь начали. Да-да! Кто первым на Останкинскую телевышку полез? – тот, что моложе, стрелял в ответ глазками, пряча их как в засаде за мутными стёклами очков.
Глядя на опустевшую бутылку и нетронутые пирожки, Фридрих тяжело вздохнул: «Нет, всё же Россия не для меня! Определённо! И немцу здесь… нехорошо!»
– Nicht sehr gut, nicht sehr gut, – тихонько бормотал Фридрих, укладывая вещички в красивый, дорого пахнущий кожей тёмно-коричневый чемодан, одолженный на поездку у зятя.
Примолкнувшие спорщики, услышав эти причитания, тут же с жаром подхватили:
– Во-во, даже иностранец понимает: плохо это – в центре Москвы бойню устраивать, нехорошо в Верховный Совет стрелять!
– Эй-эй, не передёргивать! Немец как раз имел в виду, что нельзя против законного президента с оружием выступать.
Растолканный попутчиками солдатик судорожно пытался разгладить руками мятую дембельскую парадку; форма не очень-то поддавалась. От предложения «поправить здоровье» дембель Саня, чуть не поперхнувшись, категорически отказался. Фридрих вновь глядел в окно. Фирменный поезд «Вятка» приближался к конечной точке маршрута. За стеклом, заботливо очищенным немцем салфеткой, медленно проплывали пригороды Кирова. Пульс участился. Интурист жадно всматривался в здания, дороги, деревья, пытаясь отыскать знакомые чёрточки – и не находя их.
Много лет ждал он этой поездки по местам «боевой славы». Что-то тянуло немца в Россию. Может, совесть, требующая покаяния? Но многими годами страданий и плена вину свою он и так искупил; по крайней мере, хотел в это верить. Долго, очень уж долго он собирался. Впрочем, до развала СССР Киров был закрыт для иностранцев – слишком много оборонных заводов. А без этого города вся поездка обесценивалась. Именно Киров, именно места, связанные с пребыванием в долгом плену, являлись главной целью Фридриха Нойбауэра. И вот, когда рухнул «железный занавес» и чужеземцам разрешили свободно путешествовать по стране, Фридрих засобирался. Он боялся не успеть. Инфаркт за инфарктом; потрёпанная ниточка жизни давно грозила оборваться. А уходить, не осуществив давнишнюю задумку, он не желал.