«Волга» проехала мимо дома Богоявленской. И Кулагин против своей воли повел глазами по третьему этажу: там, сбоку, три последних окна… Интересно, дома она?..
Длинно прогудев, «Волга» въехала в ворота институтского двора, вспугнув стаю жирных голубей, пасшихся всюду — на дорожках, на проезжей части асфальта, под окнами корпусов и около подъездов.
У постели Зои Романовой собрались врачи и почти все медицинские сестры отделения. В дверях, как часовой, стояла Глафира Степановна с кислородной подушкой в руках.
— Ну? — негромко спросил Кулагин, и все, разумеется, поняли, что должно означать это короткое «ну». В подобной ситуации в него вкладывается всего лишь одно содержание: показатели, диагноз, рекомендации… И быстро!
— Атака, — откликнулась Крупина, — сердцебиение, тридцать восемь и шесть… Переливание крови.
Зоя открыла глаза, увидела склонившегося над нею Кулагина, попыталась улыбнуться:
— Профессор… Я очень устала… Это конец? Или я еще живу?
«Если бы я сам знал, голубушка», — с горечью подумал профессор.
— Ай-ай-ай! — Он шутливо нахмурил свои густые брови. — Знал бы, что такую песню от вас услышу, ни за что бы не разрешил операцию.
— Вас измучила… себя… — В глазах Романовой застыла мука, тусклая, безысходная мука обреченности.
— Э, голубушка, так не годится! — укоризненно покачал головой Кулагин. — У вас характера на троих хватит, а вы раскисли.
— Только не нужно меня и-де-а-ли-зи-ро-вать, — вяло, по слогам произнесла Зоя.
— Что? — удивился Кулагин. Остальные переглянулись.
— Я… пошутила. Хотела сказать — гемодиализировать[1]… Столько книжек ваших прочитала! Прямо специалисткой сделалась…
Через несколько минут директор НИИ собрал у себя импровизированный консилиум, как он выразился, «из местных светил отечественной науки».
Спорили, соглашались друг с другом, но никто не предложил чего-нибудь действительно заслуживающего внимания.
— Очевидно, я не удивлю никого из присутствующих, сказав, что несовместимость тканей — это бунт, последствия которого трудно предугадать и предусмотреть, — заявила Крупина.
— Да, трудно! — сердито подтвердил Кулагин. — Сейчас, извините, меня интересует не образность вашей речи, а предложения. Конкретные предложения!
— У меня их нет, как и у остальных… Подождем результатов переливания крови.
— Вот это другой разговор! — с удовлетворением произнес Кулагин. — Благодарю вас, коллеги. Вы свободны, пока… Виктор Дмитриевич, прошу остаться!
Фатеев сидел в кресле, опустив голову, и о чем-то думал. Кулагин остановился перед ним:
— Если Романова не выдержит, это будет у нас за последний год одиннадцатый случай летального исхода…
— Из пятнадцати, — не поднимая головы, подсказал Фатеев. — Правда, случай этот особый, Сергей Сергеевич.
— Вы имеете в виду то, что у нее поражены обе почки?
— Да.
— Безусловно, это имеет огромное значение для… нашего оправдания.
Кулагин сцепил руки за спиной и, стоя перед Фатеевым, слегка покачивался.
Фатеев удивленно посмотрел на профессора, потом снял очки, отчего лицо его мгновенно изменилось, как у всякого близорукого человека, носящего «сильные» стекла.
— Да, да, — продолжал Кулагин, — я сказал то, что вы слышали, Фатеев! Мы же только тем и занимаемся, что оправдываемся перед начальством, перед родственниками умерших, перед собой, перед черт знает кем еще… Оправдываемся за свою беспомощность…
— Вы устали, Сергей Сергеевич, — мягко сказал Фатеев, увидев, как Кулагин, прижав ладонь к затылку, болезненно морщится, — может быть, вам вернуться домой?
— Думаете, я там отдохну? — вырвалось у Кулагина, но он тут же обуздал себя. — Между прочим, почечная совместимость — одна из глав вашей диссертации.
— Знаю, Сергей Сергеевич, — вздохнул Фатеев. — Знаю, профессор. Все, что мог, я сделал. Теперь только она сама может решить: выжить… или умереть.
Василий Васильевич уже час топтался в вестибюле.
— Почему вы меня не пускаете к ней? — спрашивал он дежурившего в воскресенье Колодникова. — Вот, пожалуйста, у меня пропуск, подписанный профессором Кулагиным.
— Ваша жена после операции находится в отдельной палате, доступ к ней воспрещен, — терпеливо объяснял Павел Афанасьевич, но его слова еще больше возбуждали Романова. Маленькая голова его начинала вдруг клониться к плечу, будто он хотел почесать ухо о грубую ткань демисезонного пальто.