Когда я пытался рассказать Майклу, как я понял эти два «ответа» — один человеческий, а другой католический, — я сообразил, что Тим сказал это все ненамеренно. Таким образом он выразил протест против того, что не слышал и половины нашего разговора, и должен теперь иметь дело с «фикцией воображения Джорджа».
Когда мы вышли на улицу, в холодную, снежную ноябрьскую ночь, Майкл, Тим и я, Тим сказал, что мы очень озадачили его своим вопросом. Он сказал, что уже давно относился к нам как к равным и почувствовал себя преданным, когда его стали вынуждать отвечать на религиозные вопросы. «Чем вы, ребята, занимались все эти месяцы?»
Майкл стал говорить об учителях дзен, Будде и Христе, и главное, что он хотел сказать — что Тим должен смириться с ролью учителя, для того чтобы мы могли чему-то у него научиться. Речь его была очень быстрой. Все лидеры должны пройти через процесс осознания того факта, что они предназначены к своей миссии лидера, хотя бы им и хотелось быть просто ровней своим ученикам.
Когда мы вернулись в дом, Понтер говорил о том, что, может быть, наступит время, когда он решит уйти от Тима, потому что он не согласен с ним и не хочет, чтобы эта чистота была осквернена. Он понял, что Тим был втянут в порочную игру, поскольку был очень наивен.
«Тебе ведь нравится твоя работа в тюрьме, разве нет? Разве ты не хочешь ее продолжить?» — сказал Тим. Голос его звучал тихо и примирительно.
Комната погрузилась почти в полную темноту. Долгое время мы все сидели молча. Потом Гюнтер сказал: «Знаешь, Тим, только еврей и католик могут вести подобную дискуссию».
«Ну и что же мне остается делать?» — спросил Тим. Потом он сказал, что всегда расценивал всех нас как равноправных партнеров, как группу единомышленников, работающих сообща ради общих целей.
«Да, теперь я это понимаю. Но было время, когда я пре-возносил тебя, смотрел на тебя снизу вверх, поклонялся тебе — теперь ты опустился до уровня обычного человека».
Джордж Литвин издал протестующий вопль. «Погоди минутку, погоди-ка… Я не еврей и не католик, так что я могу быть беспристрастным. Было такое время, когда евреи превозносили одного человека и обожествляли его, а потом прибили его гвоздями ко кресту, когда обнаружили, что все-таки он был человеком. Было это на самом деле или нет, но это неприемлемо; это традиция, которую мы должны изжить. Это в еврейской традиции, одни люди ближе к Богу, чем другие. Но есть и другая, традиция Декларации Независимости, когда люди с(ь брались, чтобы написать закон равенства».
Джордж был великолепен. Он защищал новые ценности, несовместимые со старыми, когда люди сначала превозносили других людей, а потом побивали камнями или прибивали к кресту, он говорил о всеобщем равенстве, и общих целях, и общей ответственности. Нам всем сразу стало гораздо легче. Мэйнард и Фло обнялись.
Напряжение было снято. Когда Джордж кончил свою речь, Тим резко встал и не говоря ни слова, прошел в кухню, оставив дверь открытой. Яркий луч света ворвался в комнату. Мрачный туман зарождавшегося было религиозного фанатизма был рассеян. Тенденция сверхидеализации потенциального лидера была в корне пресечена, во всяком случае для той группы в то время.
Во время наших дискуссий мы иногда полушутливо отмечали, что Тим был самым далеким оттруппы — в своем отношении к психоделикам он был на том конце шкалы, куда мы не собирались идти. «Ну до такого экстрима мы не дойдем, мы не такие сумасшедшие, как Тим». Но тем не менее, следуя внутренней логике наших опытов, мы все чаще замечали, что след в след идем за ним и в конце концов начинали разделять его мнения. Во всяком случае на какое-то время.
Наша работа продолжалась всю зиму и весну 1961–1962 годов. После экспериментов, призванных выработать методы достижения положительных, значимых результатов в тюремном проекте, которые смогли бы привести к терапевтическим изменениям, Тим продолжил работу по исследованию творческих аспектов наркотика. Для того чтобы найти представителей творческих профессий, он начал общаться с литературно-художественными кругами Нью-Йорка. Как только те слышали слово «пси-лоцибин», они тут же изъявляли желание попробовать его. Результаты опытов должны были быть описаны. Наши папки стали заполняться отчетами писателей, джазовых музыкантов, поэтов, художников и философов.
Наркотик попробовали Аллен Гинзберг, Питер Орловски, Джек Керуак и Чарлз Олсен. Аллен проникся таким энтузиазмом после приема наркотика, что хотел позвонить Хрущеву и Кеннеди, чтобы убедить их тоже попробовать. Какое-то время в доме Тима в Кембридже гостил Уильям Берроуз. Вначале он относился к его деятельности положительно и принял участие в психологической конвенции в Нью-Йорке, где собрались тол-пы народа. Он представил исследовательский отчет о своих личных опытах с разными наркотиками, которые он пробовал. Позже он разочаровался в проекте и писал о нем в тоне развивающейся паранойи в одной из своих книг: «Держись подальше от их Сада Наслаждений, это сточная яма… они предлагают тебе любовь, любовь, любовь в корзинах старьевщика… их бессмертное космическое сознание — это бывшее в употреблении второсортное дерьмо…» и т. д.
Джералд Херд, рафинированный английский философ, друг Олдоса Хаксли и автор нескольких книг по истории религии и мифологии, посетил проект в самом начале и очень оптимистично оценивал возможности псилоцибина. Он рассказал нам потрясающие вещи о роли психоделических наркотиков в древности. Он посоветовал нам не предавать огласке наши открытия, остаться в подполье, последовав примеру эзотерических групп и тайных обществ прошлого. Стоит ли говорить, что его совет остался без внимания, не таким человеком был Тим.
Все последующие годы меня преследовала мысль, что было бы, если бы мы последовали совету Джерал-да Хёрда и психоделические наркотики остались бы известны узкому кругу исследователей и визионеров. Но тогда это не казалось нам тем сценарием, которому мы были призваны следовать. Наши опыты были достаточно позитивны для того, чтобы предложить всем испытать их. Мы полагали, что наступило время, когда этот вид опыта должен стать доступен для всех желающих, чтобы «двери восприятия» открылись и расширенное сознание перестало быть привилегией редких одиночек. Те, в ком горел исследовательский дух, могли отправляться в путешествие с ясным сознанием цели.
Тем временем мир академической психологии становился все более странным. Весной того года я сосредоточился на завершении моей докторской диссертации, потому что знал, что это будет мой последний компромисс с ценностями и стимулами этого мира. Время, когда в подвальном этаже Гарварда я занимался экспериментами с крысами, бегающими по лабиринтам, казалось далеким, как мезозой. Преподавание вводного курса психологии с целью продвижения вверх по лестнице карьерного успеха казалось столь же далеким. Один из моих профессоров, доктор Брендан Майер, сказал, что он не может понять, почему я отказываюсь от возможности сделать прекрасную карьеру в академической психологии. Я не мог ему объяснить.
Псилоцибиновый проект вызывал все большее сопротивление со стороны университетского сообщества.
Одной из причин неприязни по отношению к Лири и Алперту со стороны их университетских коллег было то, что несколько ассистентов-аспирантов покинули их ради работы в интригующем и захватывающем проекте с наркотиками.
Профессор Макклелланд, глава факультета, выступил со зловещими предостережениями об угрозе, которую представляют наркотики для общества. Он привел в пример Индию, где общество якобы деградировало в результате злоупотребления расширяющими сознание наркотиками — теория, вызывающая массу вопросов, начиная со сравнения каннабиса с псилоцибином.
Наш эксперимент критиковали за недостаточную научную строгость, говорили, что наши методы бесконтрольны, а результаты неопределенны. Эти упреки были необоснованны, наоборот, в ходе эксперимента было сделано и опубликовано несколько обширных статистических и опросных исследований по результатам опытов. Каждый из тех, кто участвовал в эксперименте, должен был пройти психиатрическое обследование в медицинском отделении университета. Никто не принимал наркотик без добровольного согласия, без полной предварительной подготовки и поддержки в ходе эксперимента. На всякий случай под рукой всегда были наготове антидоты-транквилизаторы, но никто ни разу не захотел ими воспользоваться.