— Анушка, Анушка, — напевал Радж и запихивал, запихивал доллары под рубашку, — о, сколько во мне любви к тебе! О, сколько во мне любви….
Он пел эту песню и пока бежал обратно по берегу, и когда ушел от моря и прятался в кустах от мотоциклов и автомобилей, и только когда шум волн стал совсем неслышным, только подойдя к своему дому, Радж петь перестал. Он зашел в темный дом и принялся искать свечу.
— Ты принес молока? — слабым голосом спросила Анушка из темноты.
Радж улыбнулся и зажег свечу. Бледная Анушка лежала на кровати. Черными казались ее ввалившиеся щеки.
— Я принес кое-что другое, — сказал Радж загадочно, — смотри! — Он расстегнул рубашку, и на пол вместе с песком полетели мятые купюры.
— Теперь я куплю много молока! И мясо, и курицу, и рыбу! — говорил Радж, захлебываясь, присев рядом с Анушкой и гладя ее по голове. — Я куплю тебе новое сари! Да, красивое желтое сари! А себе я куплю кроссовки и шляпу от солнца, а может быть, даже мотоцикл! Ты видишь? Смотри, сколько у нас денег!
— Я хочу есть… — просила она, а он все совал и совал ей деньги, счастливо улыбаясь.
ПЕЛЕСТАНЬ
Она сдвигает колени. О, я внимательный, я все замечаю. Да, она сдвигает колени, но не закрываясь, нет, напротив, она сдвигает их вожделенно. Еле заметными движениями она сжимает бедра, трется кожей о кожу, делает движение, будто хочет закинуть ногу на ногу, но не закидывает, слегка разгибает колено — одно, другое, вытягивает носки, словно где-то там, в самом основании ног, у нее все чешется, и этими легкими, но настойчивыми движениями она этот зуд усмиряет, успокаивает.
— Хватит уже, — говорю я тихо, — перестань.
Глаза ее смотрят сквозь меня. Она меня сейчас не видит и не слышит.
— Перестань, — повторяю я громче.
Она медленно возвращается, гладит через остатки тумана, и вот глаза уже ясные, чистые, и сама она вся такая наивная, маленькая.
— Пэ-ости, папа, — говорит она.
Ее зовут Нина, ей всего пять, и некоторые звуки она до сих пор не выговаривает. Мы едем в автобусе. У меня на коленях сине-желтый ранец, полный рисунков и красок в тюбиках. В детский сад мы Нину решили не отдавать, но три раза в неделю возим на занятия по развитию творческого потенциала у детей. Звучит громко, но по сути — это просто музыка, изо и чтение. Надя отвозит ее туда, а я забираю после работы. Надя — это моя жена.
Мы поднимаемся по ступенькам к себе домой. Я держу Нину за руку, и она еле успевает за мной, неловко, но старательно карабкается на каждую ступеньку. Открываю дверь своим ключом. Пахнет жареным — значит, Надя уже дома. Нинка бежит к себе в комнату.
— Руки мойте! — кричит Надя с кухни.
Я не мою руки и не переодеваюсь, сразу иду к жене.
— Она опять так делала, — говорю я, присаживаясь на краешек табуретки.
Надя мешает мясо в казане и молчит.
— Ей же всего пять, — говорю я, — разве так бывает? Может, все-таки нужно к врачу?
— К кому ты ее поведешь? — Надя замирает над казаном и смотрит на меня. — К психиатру?
В кухню забегает Нинка. Она уже помыла руки. Она кричит:
— Мама жалит мясо!
Мы улыбаемся натужно, но Нинку не обмануть. Она сразу все понимает и замолкает. Я иду переодеваться. Надя выходит за мной следом.
— Поговори с ней, — шепчу я.
— Как я ей скажу! — нервничает она. — Нет, я не могу. Сам поговори.
— Я уже говорил. А вы — девочки, вы лучше друг друга поймете, — настаиваю я.
— Не знаю, — вздыхает Надя, — я не знаю.
Мясо Надя жарит лучше всех. Особенно говядину. У меня всегда получается жестковато и сухо, а у Нади мясо снаружи с тонкой поджаренной корочкой, а внутри — сочное и мягкое, пропитанное ароматами зиры и розмарина. Мы с Нинкой обо всем забываем, уплетаем и добавки просим.
— Хватит уже, — смеется Надя, но подкладывает нам еще и еще.
Когда животы набиты, мы идем смотреть телевизор. Как раз сейчас Нинкины мультики. Нинка смотрит внимательно, сосредоточенно, не отвлекаясь, выражение лица ее меняется — она легко может захохотать или рассердиться. Но чаще хохочет, на то они и мультики.