— Что значит «хотят»? Они что, уже здесь?
Тимур усмехнулся:
— Мы уже здесь, и значит, встреча состоится, но не такая, как они думают. Мансур! Курбан!
Когда доходило до устроения конкретных военных дел, Хуссейн не вмешивался, он давно понял, что у Тимура это получается лучше. Чтобы у окружающих не создалось впечатления, что его названому брату принадлежит в их союзе первенствующая роль, Хуссейн вёл себя так, будто он просто позволяет эмиру Тимуру командовать. Как высший начальник позволяет это начальнику среднему.
Поэтому когда Тимур объяснял Мансуру и Курбану Дарвазе, куда убрать коней, как расположиться воинам на лесистом склоне, как замаскироваться, чтобы их нельзя было рассмотреть ни снизу, ни с севера, откуда пойдут люди Орламиша, так вот, во время отдачи этих мелких приказаний Хуссейн в стороне беседовал с посланцем Шахруда.
Старинное положение военной тактики гласит, что выигрывающий во времени тем самым выигрывает в инициативе и во внезапности нападения. Навряд ли неграмотный эмир, бывший барласский разбойник, был знаком с поучениями великих полководцев древности. Он сам догадался, в чём его преимущество, и сам понял, каким образом это преимущество проще всего использовать.
Когда всадники Меймена въехали из долины в распадок, они не подозревали, что к встрече с ними здесь уже всё тщательно подготовлено.
Воины сеистанского узурпатора — по большей части чагатайцы — ехали неторопливо. Им казалось, они успели сделать то, что требовалось, примчавшись к этому извилистому проходу в горах быстрее братьев-эмиров, и теперь можно было не спешить.
Меймен, высокий рослый парень, любимец удачливого отца, ехал впереди, одной рукой держа повод, а другую положив на рукоять меча. Он был счастлив, что ему доверили самостоятельное дело, он поклялся и отцу, и себе самому, что не посрамит ни имени отца, ни своего собственного.
Когда возглавляемая им колонна оказалась под каменистым склоном, Меймен не удержался, задрал голову, любуясь мощью нависающих громад, чудовищными извивами трещин, цветными пятнами мха, рискованно прилепившимися к каменистому телу деревцами. Но что это? Или от пьянящего воздуха зашумело в голове, или от солнечного блеска возникло странное движение в глазах... Горы не могут летать! Горы не могут двигаться!
Сын Орламиша не успел додумать свою сумбурную мысль, как вместе с конём был расплющен громадным камнем, рухнувшим с отвесного склона.
Несколько мгновений его спутники с удивлением и ужасом взирали на открывшуюся их взору картину, но потом им стало не до этого — на них самих посыпались сверху валуны и булыжники.
Кому не хватило камней, те получили стрелы. Тучи стрел.
Лишившись в один момент и своего предводителя, и четверти своей численности, войско превратилось в скопище перепуганных, не способных к разумному сопротивлению людей. И сейчас горный проход напоминал длинный арык, заполненный обезумевшими лошадьми и всадниками.
Камни и стрелы продолжали падать и сыпаться.
Ту часть войска, что не успела втянуться в распадок, атаковал Курбан Дарваза со своими туркменами. Никому не нравится, когда его атакуют внезапно, да ещё с тыла. И чагатаи Меймена дрогнули, смятения им добавили перепуганные беглецы из жуткого ущелья. Сражение не состоялось.
Началось бегство.
Отступление и преследование в сражении армий, состоящих преимущественно из кавалерии, — тот момент, когда можно добиться наибольших результатов и понести самые большие потери. Мансур, Байсункар и Курбан Дарваза были большими умельцами степной войны, им ничего не надо было подсказывать и напоминать.
Глядя вслед клубам пыли, уползавшим по узкой долине, Тимур сказал:
— Теперь нам не стыдно явиться и к самому Шахруд-хану.
— Да, — не скрывая удовлетворения, согласился названый брат.
Тимур посмотрел в сторону Кердаб-бека. Лицо ханского посланца в этот момент на время утратило свою обычную непроницаемость, и в глазах его эмир увидел полыхание каких-то огней. Не одна только радость светилась в этом пламени. Но что именно — рассмотреть не удалось. Посланец опустил глаза. Пальцы его занялись чётками. Он негромко произнёс:
— Мой господин будет рад. Я пошлю ему гонца.
Потрясённый гибелью сына и войска, Орламиш-бек отступил от Чокала, несмотря на то что селение, по всем расчётам, должно было вот-вот пасть.
Эмиров встретили как спасителей. Отворились ворота, не отворявшиеся больше двух месяцев, толпа измождённых, но радостных сельчан высыпала на дорогу.
Воины с длинными копьями и круглыми щитами врезались в эту толпу и распихали по сторонам. Поднимающуюся по крутой тропинке колонну победителей встретила процессия во главе с высоким, крупным мужчиной. На нём была большая зелёная чалма, украшенная серебряными звёздами, длинный, расшитый серебром и украшенный каменьями халат, за поясом торчал меч в золочёных ножнах. Он шёл навстречу победоносным эмирам, широко разведя руки и удовлетворённо улыбаясь в длинную крашеную бороду. Первым он обнял Хуссейна, и это было неудивительно. Дорогой халат должен был первоначально сблизиться с дорогим халатом. В своё время досталась порция уважительных приветствий и Тимуру.
— Приветствуем тебя, высокородный Шахруд-хан, властитель Сеистана! Победа, которую мы одержали, была одержана в твою честь, — с вежливым полупоклоном, отступив на полшага по всем правилам придворного обхождения, сказал Хуссейн.
Лицо встречающего окаменело, он кого-то поискал глазами. Нашёл Кердаб-бека и удостоил его ледяным взглядом.
Тимур сразу понял: что-то тут не так, и смутно тлевшее пламя плохих предчувствий получило новую порцию топлива.
Человек с крашеной бородой вежливо и даже изысканно поклонился высоким гостям и негромко сказал:
— К сожалению, по воле Всевышнего доброго Шахруд-хана поразила болезнь и он не в силах выйти к столь достойным гостям. Меня зовут Гердаб-бек, я великий визирь и от имени властителя веду дела.
Произнося эти слова, человек с крашеной бородой переводил взгляд с одного гостя на другого, стараясь понять, какое впечатление произвели его слова на каждого из них. Если бы он не был так внушителен и импозантен, то могло показаться, что он не вполне уверен в себе и готов к любому развитию событий, даже самому неблагоприятному.
Сообщённое им было столь неожиданно, что оба эмира замерли в удивлённом молчании. Гердаб-бек воспользовался этим и предложил пройти внутрь крепости, в его дом, где, по его словам, можно было спокойно, не смущая толпу, подробнейшим образом поговорить обо всём, что заинтересует гостей-победителей.
Названые братья переглянулись. По лицу Хуссейна было заметно, что он начинает разделять сомнения Тимура.
— Хорошо, — сказал Тимур в ответ на предложение Гердаб-бека, — мы войдём в твой дом, великий визирь, но только после того, как выразим своё почтение пригласившему нас благороднейшему Шахруд-хану.
— Да продлит Аллах его дни! — заявил Хуссейн в добавление к словам брата.
— Воистину да продлит! — воздел руки Гердаб-бек и повернулся, пропуская дорогих гостей внутрь крепости.
Гости неторопливо вошли.
Внутренность укреплённого селения не поразила их воображения ни блеском построек, ни благоустроенностью улиц. Вместо сладкозвучного пения соловьёв можно было слышать только истошные вопли ещё не съеденных ишаков.
И с самой большой натяжкой Чокал не мог быть признан городом, единственным его достоинством являлось удобное расположение, почти все его укрепления были естественного происхождения, лишь в двух местах местным жителям пришлось приложить собственные усилия для возведения чего-то, отдалённо напоминающего крепостные стены. Многие годы спустя, уже став повелителем огромной империи, Тимур сумел проявить должным образом своё уважение к градостроителям и архитекторам, которое жило в нем всегда. Самарканд стал одним из величайших и, вероятно, самым красивым и благоустроенным городом своего времени, далеко превзойдя по этой части Париж потомков Филиппа Красивого, не говоря уж о Лондоне и Толедо. И вот, идя по пыльным, сирым улицам нищего горного кишлака, будущий Повелитель Вселенной нёс в своём сердце образ идеального Самарканда и одновременно глубочайшее презрение к тем, кто сумел даже такое место для крепости, каким являлся Чокал, превратить в свалку строительного и человеческого мусора.