Встал Андроник.
— Отличная песня! — крикнул он. — Вы, греки, слишком редко восхваляете Повелителя войны.
Филокл покачал головой.
— Мы не друзья Повелителю войны.
Но Андроник не был настроен спорить.
— Отличный обычай! — Он прошел к кубку и наполнил свою чашу. Пролил немного на пол, в возлияние богам, и воздел чашу.
— За вас, друзья! — Одно за другим он называл их имена, поднимал чашу и пил, пока не дошел до Киния. — За тебя, гиппарх, — сказал он и осушил чашу.
Один за другим все поступили так же. Ликел поддразнил каждого. Филокл подражал их голосам, когда пил в их честь. Агий говорил очень хорошо, а Лаэрт похвалил всех до единого.
Ситалк пил молча, по очереди глядя каждому в глаза, пока не дошел до Киния. К нему он обратился, подняв чашу:
— Я был гет. Теперь я твой.
Он выпил, а остальные приветствовали его и топали ногами — так не встретили даже изысканную речь Лаэрта.
Кракс в свою очередь встал у кубка. Вид у бывшего раба был воинственный.
— Когда будем сражаться, я убью больше вас всех! — сказал он и выпил.
Аякс взял чашу и заплакал. Потом вытер глаза.
— Я вас всех люблю. О таких друзьях я мечтал с детства, когда лежал на руках отца и он читал мне о том, как дулся в своем шатре Ахилл, как вел войско эллинов Диомед, и все остальные истории про Троянскую войну.
Ателий потребовал, чтобы ему налили неразбавленного вина. Какое-то время он молча стоял у кубка. Потом сказал:
— Мой греческий стал гораздо лучше. Поэтому я не боюсь говорить с вами. Все вы — как хороший клан, взяли меня из города, дали лошадь. Дали достоинство. — Он поднял чашу. — Слишком много разговоров за тостами. Я пью за всех. Акинье Крайе. Летающая Лошадь — так называют вас саки. Хорошее имя.
И он выпил. Потом снова наполнил чашу. И опять выпил. Он пил неразбавленное вино за каждого по очереди. Вернулся на свое место на полу, не споткнувшись, и сел с обычной для саков ловкостью.
Последним был Киний. Он сделал знак Филоклу, игравшему роль хозяина.
— Клянусь всеми богами — добавь воды, или я не доживу до лагеря.
Он встал у кубка. И обнаружил, что улыбается так широко, что даже говорить не может. И молчит — как молчат Ситалк, как молчат Ателий. Потом кончиками пальцев Киний поднял чашу и чуть наклонил ее, совершая возлияние.
— У богов в чести те, кто не щадит себя, — сказал он. — Едва ли какой-нибудь отряд работал больше и тяжелее, чем вы в последние полгода. Я прошу богов заметить это. Мы пришли сюда чужаками. Нас сделали гражданами. Мы пришли наемниками. Сейчас, думаю, почти все вы будете сражаться за этот город, как подобает мужчинам. — Он осмотрелся. — Как Аякс, я вас всех люблю и, как Ателий, считаю вас своим кланом. Что касается меня, перед богами клянусь сделать все, чтобы все вы благополучно вернулись. Но скажу также вот что. Нам предстоит трудный поход. — Он опять осмотрел всех. — Если мы падем, пусть какой-нибудь ольвийский поэт воспоет нас так, как спартанцы поют Леонида или как каждый эллин поет о Пелеевом[75] сыне.
Все, даже Никий, приветствовали его возгласами. Он выпил за всех. И все с ревом подняли чаши.
Много позже очень пьяный Киний хлопнул Филокла по плечу.
— Ты хороший человек, — сказал он.
Филокл улыбнулся.
— Не могу сказать, что слышу это от тебя часто.
— Я иду спать. Утром голова будет как наковальня.
Киний неуверенно встал. За дверью казармы рвало Кракса. Он, казалось, был на пороге смерти.
Филокл встал, тоже с трудом.
— Думаю, ты обнаружишь, что рассвет слишком близко, — сказал он. — Приятно видеть тебя счастливым.
Выходя. Киний ухватился за косяк.
— Я сегодня счастлив, братец. Лучше умереть счастливым, чем… — Он сумел придержать язык.
— Умереть? — переспросил Филокл, как будто сразу трезвея. — А кто говорит о смерти?
Киний неуверенно помахал рукой.
— Никто. Я сболтнул чушь. Когда я пьян, язык меня не слушается. Слова прут как дерьмо.
Филокл схватил его и развернул. Лбом он уперся в лоб Кинию, и это помогло обоим стоять увереннее. Филокл закинул руку за шею Кинию, как борец, собирающийся провести прием.
— Ты сказал «умереть счастливым». Откуда это?
— Ниоткуда. Просто слова.
— Не городи вздор. Врешь.
Филокл говорил жестко.
Киний закатил глаза. Он не мог вспомнить, почему скрывал это от Филокла.