Усевшись, Киний сразу заговорил.
— Благодарю тебя, о царь, за гостеприимство. Ты очень щедр. Я был болен, и твой лекарь излечил меня.
Он внимательно наблюдал за царем. Парень моложе, чем Александр, когда тот переходил Геллеспонт[55], лицо у него мягкое, на нем нет следов трудного жизненного опыта. Широко расставленные глаза говорят о добром нраве, а жесты свидетельствуют о достоинстве. Кинию понравилось то, что он увидел.
Принесли греческое вино в глубоких кувшинах и налили в большую золотую чашу. Из этой чаши царь разливал вино в чаши гостей и передавал им, каждый раз благословляя. Наполнив чашу Киния, он сам отнес ее туда, где сидел Киний.
Киний поднялся, не зная, чего требуют приличия: он не привык, чтобы ему прислуживал кто-нибудь, кроме рабов.
Царь заставил его снова сесть.
— Да пребудет на тебе благословение девяти небесных богов, Киний, — сказал он по-гречески. Говорил он с акцентом, но в целом чисто, хоть и на ионический манер.
Киний взял чашу и отпил вина: он видел, что так делали другие. Вино неразбавленное, настоящее хиосское.[56] Киний отпил, и в его желудке вспыхнул огонь.
Царь снова сел с чашей в руке, совершил возлияние и прочел молитву. Потом наклонился вперед.
— Перейдем к делу, — сказал он. Держался он напористо и в то же время робко, как бывает в молодости. — Будет Ольвия сражаться с македонцами или покорится им?
Киния поразило то, как быстро и без обиняков царь перешел к сути. Он ошибочно находил сходство между саками и персами, и оттого ожидал долгой, церемонной предварительной беседы о пустяках. И сейчас не знал, что ответить.
— Послушай, Киний, мои друзья уже говорили с тобой об этом. — Царь наклонился вперед, пользуясь своим преимуществом. — Как поступит Ольвия?
Киний заметил, что в поисках одобрения царь все время поглядывает на Страянку. Вот как.
— Я не могу говорить от имени Ольвии, господин.
Киний посмотрел царю в глаза. Молодой царь красив — почти как Аякс, курносый варварский нос лишь слегка портит его. Киний стал потягивать вино, выгадывая себе время для размышлений.
— Думаю, архонта вначале нужно убедить, что угроза со стороны македонцев — не выдумки.
Царь кивнул и переглянулся с рослым бородачом слева от себя.
— Так я и думал. Доказательств у меня нет. Позволь задать вопрос иначе: если македонцы выступят, покорится ли им Ольвия?
Киний подозревал, что парень задает вопросы, которые заранее заучил наизусть. Он пожал плечами.
— И опять: нужно спросить архонта. Я не могу говорить от лица Ольвии.
Он поежился: Страянка равнодушно посмотрела на него, а потом с улыбкой повернулась к царю. Вот как.
Царь потеребил бороду. После недолгого молчания он кивнул.
— Я этого ожидал. Поэтому мне придется самому встретиться с архонтом. — Он помолчал. — Будешь моим советником?
Киний медленно кивнул.
— Насколько это в моих силах. Я начальник конницы архонта. Но не его приближенный.
Царь улыбнулся.
— Будь ты из его приспешников, я не стал бы просить у тебя совета. — Он вдруг показался очень зрелым для своих лет; Кинию пришло в голову, что, возможно, он сам составляет свои вопросы, — и не только на греческом языке, но и с греческим сарказмом. — Многие мои советники считают, что мы должны сражаться. Кам Бакка утверждает, что сражаться можно, только если к нам присоединятся Ольвия и Пантикапей. А ты что скажешь?
Легко насмешничать в разговоре с Филоклом. Гораздо труднее, когда говоришь с этим умным молодым человеком.
— Я бы не решился воевать с македонцами.
Страянка резко повернула к нему голову. Прищурилась. Киний заметил, как потемнели ее губы, и как, когда она отвернулась, опустились их уголки.
Кам Бакка что-то сказала. Царь улыбнулся.
— Кам Бакка говорит, что ты служил чудовищу и знаешь его лучше всех присутствующих.
— Какому чудовищу? — переспросил Киний.
— Александру. Кам Бакка называет его чудовищем.
Царь налил себе еще вина.
— Я служил Александру, — согласился Киний. Все посмотрели на него, и он подумал, не попал ли в опасное положение. Взгляды были недружелюбные, только Кам Бакка глядела на него с улыбкой. А Страянка принялась возиться с плетью, чтобы не смотреть ему в глаза.
Киний подумал. «Я служил ему. Я любил его. А сейчас начинаю подозревать, что Кам Бакка права. Он чудовище». Он был смущен, и это чувствовалось по его голосу.