— Стой! — сказал я Филону и показал на жертвенник у входа в мегарон. — Зажги его, и пусть каждый перед тем, как задать свой вопрос, принесет клятву именем бога Поседао, что не солжет ни в одном слове. И что он готов к тому, что великий бог покарает его, если он соврет даже в мыслях. Я сначала высеку лжеца, отрежу ему ухо, а потом отправлю на три года в серебряную шахту. Он будет работать день напролет за кусок лепешки.
Через пять минут жертвенник весело полыхал, облизывая языками пламени каменные края, а во дворе осталось всего трое из тех, кто искал моего правосудия. Вдова, которой нечем было кормить детей, безутешный отец, у которого за долги отнимали любимую дочь, и купец, который одолжил зерно голодающей семье рыбака. Первую бабу я отправил ткать полотно в мастерскую Креусы, а за рыбака просто погасил долг. Теперь он должен мне.
— Уф-ф! — я с надеждой глянул на собственного писца. — Все?
— Вы очень быстро управились, царственный, — удивленно осмотрел он пустой двор. — Не ожидал. Покойный басилей, хм… так не мог.
— Собери все обычаи и законы, — устало сказал я. Есть хотелось просто неимоверно. — Приведи стариков. Пусть вспомнят примеры справедливого суда, и суда неправедного.
— Зачем, царственный? — осторожно поинтересовался писец.
— Единый закон будем делать, — вздохнул я. — Пока у меня один остров, я могу сам рассудить людей, а если у меня их будут десять? Или двадцать? Или пятьдесят?
— У вас что, будет пятьдесят островов? — Филон смотрел на меня со священным ужасом, а его пухлые щеки задрожали, словно холодец.
— Я это вслух сказал, да? — недовольно пробурчал я. — Пусть обед подают. Есть хочу. А потом позови того сирийца, которому я велел выбить клейма на кусочках серебра.
— И что это? — с подозрением спросил я здешнего ювелира, который от скудости заказов временно переквалифицировался в резчика штемпелей и в монетного мастера.
— Это то, что вы заказывали, господин, — развел руками низенький щуплый сириец, перебравшийся сюда с разоренного побережья. — Простите, но я не умею делать такого. Уж как вышло!
Сорок четыре семечка рожкового дерева — сикль. Двадцать два семечка — драхма. Именно ее я и держал сейчас на ладони, удивляясь на редкость корявой работе. Наверное, мастера-резчики шедевральных по исполнению печатей еще где-то есть, но точно не этом острове. Все мои мечты разбились о прозу жизни, и вместо героического меня в рогатом шлеме на небольшой серебряной фасолинке выбили что-то вроде бычьей головы, что как бы смутно намекало на связь с богом Поседао, символом которого и служило означенное животное.
— Ладно, показывай обол, — обреченно махнул я рукой.
Драхма — монета крупная, а я заказывал еще и размен. Мастер протянул мне толстенький, с неровными краями кружок, размером чуть меньше ногтя мизинца. На его аверсе выбили трезубец, еще один символ упомянутого бога, и он получился довольно удачно. И впрямь, тяжело испортить такую фактуру. Чувствую, что на этом моя денежная реформа закончится. Я перевернул монеты и полюбовался незнакомой надписью. На реверсе драхмы я разместил аккадские клинышки, которые торжественно возвещали, что это половина сикля, а на оболе — что это одна двенадцатая часть сикля. Писать на языке ахейцев я не стал, потому как эту письменность знали только слуги местных басилеев, да и то не все. А вот шанс, что какой-нибудь купец поймет клинопись, есть, и немалый. Вот такие тут реалии.
Почему не введена десятичная система? Я честно попытался, но столкнулся с полнейшим непониманием купеческого сообщества. И Рапану, и Кулли, и другие уважаемые люди заявили, что такой счет противен обычаям, и что богом Набу заповедано делить все на три и на дюжины. И что у них в голове не укладывается, как это надо десятками считать. Они сойдут с ума из полной дюжины все время вычитать два, да еще и помнить об этом. И вообще, им моя затея без надобности, потому как серебро один хрен будут на весах взвешивать, хоть ты там сто быков нарисуй. И все это при том, что чиновники в микенских дворцах десятичной системой расчудесно пользовались. Только мало их, как тех декабристов, и страшно далеки они от народа.
Тьфу! Я потом с этим разберусь, тем более что шестая часть драхмы — это цена кувшина дешевого вина или одного хлеба. И мне, хоть убей, придется привязываться к этим величинам.