Хофмейстер зачерпнул из ведерка пригоршню теплого риса, сжал его в ладони и стал рассматривать дверной косяк, как будто никогда раньше не готовил за этим столом. Он разглядел отслоившуюся краску, темное пятно на обоях рядом с наличником, куда однажды угодил ботинок, который Тирза швырнула ему в голову. И еще крикнула: «Козел!» Или это было не в тот раз, он уже не помнил. Хорошо еще, что не разбила окно.
Он посмотрел на рис у себя на ладони. У повара в японском ресторане всегда получалось лучше. Суши Хофмейстера были бесформенными. Его вдруг удивил собственный азарт, с которым он мял вареный рис, как его иногда удивляли глупости, которые он совершал в прошлом. Хоть они и были вполне безобидными.
Он бросил еще один взгляд на облупившуюся краску, и она напомнила ему собственную кожу. Ему прописали специальную мазь, но вот уже несколько дней он забывал ею воспользоваться. С рисом в руке он вдруг подумал, а не продать ли ему этот дом, его собственный дом. Сначала он не принял эту мысль всерьез, как не принимаешь всерьез то, что никогда не станет реальностью. Например, завещать заморозить себя после смерти, а через сто лет проснуться. Но уверенность в нем все росла. Ведь время пришло. Как долго еще ждать? Да и чего?
Раньше он немедленно прогнал бы подобные мысли. Его дом был его гордостью. Яблоня, собственноручно посаженная, была его третьим ребенком. Конечно, он иногда думал о том, что жизнь может прижать его к стенке и вынудить избавиться от дома и яблони, но в такие моменты он тут же говорил себе, что это абсолютно невероятно. Противоестественно. Куда ему перевезти свою семью? Яблоню уже не выкопаешь. Он прирос к этому дому, ко всему в нем. И когда у друзей и знакомых не было других поводов гордиться Хофмейстером, а такие моменты случались время от времени, всегда находился кто-то, кто говорил: «Зато Йорген живет с размахом».
С размахом. Солидно. Это было важно для Хофмейстера. Амбиции должны быть в чем-то реализованы. Для него это был адрес. Его охватывала почти одержимость, когда он называл свою улицу. Как будто его личность, всё, чем он был, сжалось в это название, номер дома и индекс. Даже больше, чем его фамилия, профессия или докторская степень, которую он иногда добавлял к фамилии, никого при этом особенно не обманывая, — его индекс говорил о том, кем Хофмейстер был и кем хотел быть.
Теперь ему не нужно было жить с размахом. И понимание, что в этом больше нет необходимости, пришло к нему словно спасение в тот момент, когда он задрапировал неровный комок риса куском тунца.
Ему сообщили, что он уже слишком стар, чтобы его уволить. А когда ты слишком стар, чтобы тебя уволили, то ты слишком стар и для того, чтобы жить с размахом. Когда дом престарелых маячит на горизонте и до него остался какой-то десяток лет, какая уж тут разница. Некоторые из его ровесников уже впадали в маразм. Хотя они, конечно, хорошенько выпивали, не без этого.
Прочь из этого дома, из этого района, из этого города, вот что приходило ему на ум, когда он пытался найти смысл слова «решение». На свете есть люди, которые просыпаются с мыслью: так больше не может продолжаться, должно быть какое-то решение. Хофмейстер был одним из них.
Дети вылетели из родительского гнезда или собирались вот-вот из него вылететь, его работа превратилась в абсолютно непродуктивную деятельность исключительно ради престижа, в прожигание времени. Он вполне мог отправиться на Восток. Раньше, когда он изучал немецкий и имел настолько четкое мнение о поэтах-экспрессионистах, будто был знаком с ними лично, он собирался переехать в Берлин и написать большую книгу об искусстве поэзии экспрессионистов. Сейчас он вполне мог этим заняться. Писать книгу никогда не поздно.
Он скучал бы по своему солидному индексу и эффекту, который производил на некоторых людей его адрес. К такому адресу прилагался вывод об успешности. Запах успеха. Но теперь, когда младшая дочь собралась путешествовать по Африке, Хофмейстеру придется попрощаться с индексом. Больше не нужно ходить на родительские собрания и пожимать руки учителям. На кого ему теперь производить впечатление?
Надо признать, к этому месту его сейчас привязывали лишь трогательные воспоминания и страх перемен. А поскольку Хофмейстер оказался в той точке своей жизни, когда человеку нужны только наличные и план побега, выход из положения, он решил навсегда прогнать от себя сентиментальность и страх.