Отец и сын посмотрели друг другу в глаза. Не осталось никаких масок. Больной смог выдержать это в течение нескольких секунд, потом отвел глаза.
Он коснулся своих волос. Они были рыжими и жесткими, словно барсучья шерсть. Он потянул за них. Это был парик. Голова под ним была лысой как арбуз.
— Не ожидал, да? Сделал его после химиотерапии. Из своих собственных волос. Снимите шляпу. Перед великим художником!
Каспер вернулся к кровати. Обхватил большой лысый череп и притянул его к себе. Он вслушался в тот трагизм, который с годами накапливается вокруг большинства людей. Звук всего того, что могло бы состояться, но так никогда и не состоялось.
Максимилиан застыл в его руках. Через мгновение он высвободился.
— Хватит, — сказал он. — Я чувствую себя Лазарем. Собаки лижут меня. Когда я снова тебя увижу? Через шесть месяцев?
Врач открыла Касперу дверь.
— Эта девочка, — донеслось с кровати, — ученица. Ты из-за нее на самом деле пришел? Разве не так?
Дверь за Каспером закрылась, врач оказалась рядом с ним.
— Я отвезу вас домой, — сказала она.
7
Самые успешные, обладающие высочайшим статусом белые клоуны, которых Касперу довелось видеть, строили свое представление на том, что партнер подыгрывал им. Талант, опирающийся лишь сам на себя, встречается чрезвычайно редко. Женщина, сидящая рядом с ним, обладала им. Она просто излучала его. Он сметал все препятствия на ее пути и открывал ей все двери.
Ей что-то нужно было от него, она не говорила, что именно. На подземной парковке она неподвижно сидела за рулем и ждала нужных слов, но они не приходили.
Машина была длинной, словно железнодорожный вагон. Каспер обожал наблюдать за тем, как богатые находят друг друга по запаху. Ну прямо как Ромео и Джульетта. Даже в самой жаркой страсти и любви с первого взгляда где-то в правом верхнем углу всегда остается маленькая клеточка с выпиской о состоянии счета.
Он протянул ей листок девочки. Она моментально расшифровала его, не задавая лишних вопросов.
— В Дании четырнадцать больниц, включая находящиеся в ведении амтов, — сказала она. — Биспебьерг, Кёге, Гентофте, Херлев, Глоструп, Видовре, Государственная больница, Фредериксберг, Амагер, Роскиле, Хилерёд плюс некоторые отделения в Хёрсхольме, Хельсингере и Фредерикссунде. Ни одна из них не находится у воды. Это касается и частных больниц.
— А клиники?
— К северу от Копенгагена и к югу от Аведёре Хольме, всего их около сотни — медицинские центры и специализированные клиники. Сколько лет ребенку, который нарисовал это?
— Десять.
Она указала на то, что он считал пристройками.
— Это могли бы быть флигели. Дети начинают понимать перспективу примерно с восьми лет. Тогда эта постройка получается слишком большой, чтобы быть частной консультацией. Не похоже ни на одно известное мне здание.
Она завела машину.
— Сколько акушерок в Копенгагене?
— Тысячи полторы.
— Сколько из них носят имя Лоне?
— Они зарегистрированы в Обществе акушеров. Я могу узнать.
— Примерно через час?
Она кивнула.
Они повернули и поехали через озера по Готерсгаде. Он прислушивался к ней: она не понимала, куда едет. Подъехала к тротуару и остановилась, оглушенная какой-то мыслью. Сидела, сжимая руками руль. Он вышел из машины, чтобы дать ей время успокоиться. Оказалось, что они припарковались рядом с блокированным районом.
Участок был огорожен забором из водостойкой фанеры, таким, какие обычно возводят вокруг строительной площадки, забор отделял кусок проезжей части и несколько домов, выходящих на Гаммель Мёнт. В пятидесяти метрах впереди забор прерывался, там была стеклянная будка, ворота и двое служащих в комбинезонах.
Он подошел к будке, за окошком сидела женщина в форме гражданской обороны.
— Можно передать маленькую записочку одному знакомому? — спросил он. — Близкому члену семьи. Речь идет о жизни и смерти.
Она покачала головой.
— У нас тут бродят семьсот журналистов. Со всего мира.
— А позвонить?
Она покачала головой. Краем глаза он увидел верхнее имя на табличке с перечнем обществ спасателей, благотворительных организаций и подрядчиков.
— Я сын старого Ханемана, — продолжал он. — Он только что стал почетным членом Гольф-клуба в Сёллерёде. Старик всю жизнь мечтал об этом.
— Он не сможет этого оценить, — сказала она. — Он умер в восьмидесятых.
Каспер увидел свое лицо в стекле. Оно было белым, как будто на него был наложен полный грим для выступления. В глазах женщины появилась озабоченность.
— Может быть, вам вызвать такси?
Сочувствие подействовало на него как инъекция глюкозы. Ему захотелось сесть к ней на колени и все ей рассказать. Он кивнул в сторону машины.
— У меня там мой собственный шофер и лейб-медик.
— Вы знаете какое-нибудь другое имя, кроме Ханемана?
— Стине Клаусен. Инженер.
— Темноволосая?
Он кивнул.
— Она, кажется, как-то связана с водопроводом?
— Она создана из воды.
Женщина посмотрела на лежащий перед ней лист бумаги.
— Она в группе встречающих. На такси. Специальное мероприятие из-за особо важных гостей. Это означает, что она живет в гостинице. «Роял» или «Три сокола». Если станет известно, что вы узнали это от меня, меня уволят.
Он глубоко вдохнул.
— Ангелов, — заметил он, — никто не может уволить.
Он сел в машину рядом с врачом. Она сидела в той же позе, в какой он ее оставил.
— Он умирает, — сказала она.
Он знал, что именно это она и скажет. Лично для него все было не так драматично. Он уже давным-давно примирился со смертью. Падре Пио[12] однажды сказал, что если посмотреть на жизнь немного шире, то все мы находимся на краю. Разница состоит лишь в том, что одни находятся немного ближе к краю, чем другие.
Так что это не с ним что-то происходило, это менялся окружающий его мир. Только что город казался глянцевой видовой открыткой — и вот уже машина беззвучно скользит по загробному миру.
— Он хорошо выглядит.
— Преднизон. Своего рода химический камуфляж.
— Он сам знает?
Они проехали Зоологический сад и кладбище Сольбьерг. Он не понимал, как они доехали до Роскилевай.
— Как правило, какая-то часть тебя знает это. Но большая часть не хочет этого знать.
Она повернула на Глоструп, поехала по кольцевой, свернула и миновала промышленный район. За площадью она остановилась.
И заплакала. Тихо, но безутешно, не сдерживая себя. Она показала на бардачок, он протянул ей пачку бумажных носовых платков.
Он ошибался, когда рассуждал о любви богатых. Горе ее происходило откуда-то из глубины, из места более сокровенного, чем депозитарий ценных бумаг.
Она высморкалась.
— Расскажите что-нибудь о нем, — попросила она. — Из времен вашего детства.
Прислушавшись к своему детству, он услышал звук падающей картофелины.
— Мне было десять, мы жили в Скодсборге. Родители всегда были кочевниками, даже когда он начал зарабатывать деньги. Они никогда не обустраивали больше чем по комнате для себя плюс комнату для меня, как в жилых вагончиках. Все остальные комнаты закрывались для экономии тепла. Они переезжали на новое место раз в год, Скодсборг был рекордом, там мы жили почти четыре, там у них было три возможности побега: Эресунн, Кюстбанэн и Странвайен. Там я начал жонглировать. Я работал с картошкой. Раскладывал на полу одеяла и пледы, но все равно — где-то что-то дрожало, когда я ронял картофелину на пол. Однажды он, вероятно, услышал это, потому что неожиданно оказался в дверях.
Каспер закрыл глаза, представив себе эту картину.
— В начале семидесятых настоящей бедности уже не было, но он знал, что это такое. В детстве он голодал, и продавал гвоздики, и пел на улицах, он никогда так и не смог ничего забыть, это как с теми цирковыми артистами, которые прошли через концентрационные лагеря во время войны, это никогда не проходит. Поэтому он оставил цирк, он видел для себя только один путь — хорошее образование и надежные доходы. И вот теперь он стоит в дверях. Учебники лежат на столе, я их не открывал. Он смотрит на меня. Это было больше тридцати лет назад. Он мог бы отправить меня в Херлуфсхольм, он мог бы отправить меня учеником в магазин красок, он мог бы согнуть меня в бараний рог. Но он просто стоял в дверях, совсем тихо. И тут я почувствовал, что происходит внутри него. Мы оба это почувствовали. Он понял, что иногда желание может оказаться больше человека. И что если это желание пресечь, то человек погибнет. Так что он вышел из комнаты, пятясь, ничего не говоря, и закрыл дверь совсем тихо. Мы никогда об этом не говорили. Но он больше никогда не заходил ко мне, не постучав.