Оба они — и Амели и Каролус — были правы, но в то же время и не правы. Просто каждый из них видел в этих деревьях то, что предпочитал. А вообще-то деревья эти даже и не имели своего названия.
Вскоре они перевалили через стометровую высоту, и в туманные дни уже невозможно было разглядеть их верхушек.
Но вы, конечно, скажете, что два, пусть даже очень высоких, дерева никогда не могут послужить лестницей. Что верно, то верно.
И вот тогда-то появилась на свет глициния — впрочем, глициния особого рода, крепко-накрепко перевитая хмелем. Кроме того, глициния имеет одну любопытную особенность: она великолепно растет как бы в горизонтальном положении между двумя деревьями. Укрепившись на одном из этих двух стволов, она устремляется вперед, охватывает второй ствол, трижды обвивается вокруг него, скручивая в тугой узел свои стебли, поднимается чуть повыше и снова устремляется к прежнему стволу. Вот таким-то образом и получаются перекладины для лестницы.
Трудно передать чувство восхищения, когда глициния эта вдруг расцвела. Казалось, будто сиреневый водопад обрушился с неба.
— Если Седоус и впрямь находится там, наверху, в чем меня постоянно уверяют, — доверительно сказал Тис ту Гимнасту, — то он наверняка бы воспользовался этой лестницей и спустился бы по ней, хотя бы на минутку!
— Знаешь, Тисту, ты просто-напросто забиваешь себе голову разными бреднями, — отозвался пони.
— Но мне так не хватает его, если бы ты знал… и потом, я ничего о нем не знаю… — прошептал Тисту.
А лестница все росла и росла. Все газеты, где появилась ее цветная фотография, захлебывались от восторга: «Пушкострельская лестница из цветов — это восьмое чудо света!»
Если бы у читателей спросили, каковы же первые семь чудес, они бы, пожалуй, не смогли на это ответить. А вы попробуйте сами: задайте из простого любопытства вот такой же вопрос своим родителям!
Однако Седоус и не думал спускаться.
«Подожду еще до утра третьего дня, — решил Тисту, — а потом сделаю так, как задумаю».
Наступило наконец и утро третьего дня.
Когда луна убралась восвояси, солнце пока не встало, а звезды ста ли медленно гаснуть, Тисту проворно соскочил с кровати. Это было то самое время суток, когда ночь уже миновала, а день еще не вступил в свои права.
На Тисту была длинная белая рубашка.
«Куда это запропастились мои ночные туфли?» — досадливо поморщился он. В конце концов одна отыскалась под подушкой, другая — на комоде.
Он стремглав скатился по перилам, крадучись выбрался из дома и при пустился к лестнице, возвышавшейся посреди лужайки. У лестницы по чему-то стоял уже Гимнаст. Шерсть у него как-то поблекла, одно ухо об висло, грива спуталась.
— Как, ты уже встал? — удивился Тисту.
— Вчера вечером я не пошел в конюшню, — ответил ему пони. — Должен тебе признаться, что всю ночь я пытался подгрызть самое основание твоих деревьев, но у меня ничего не вышло — слишком уж твердое дерево. Как говорится, оно мне не по зубам.
— И ты хотел уничтожить такую красивую лестницу? — все больше и больше удивлялся Тисту. — Но зачем? Для чего? Неужели лишь для то го, чтобы помешать мне подняться?
— Да, — грустно кивнул головой пони.
Загорелись в траве жемчужным блеском капли утренней росы. И в эту минуту, при слабом свете занимавшейся зари, Тисту увидел, как в глазах пони сверкнули вдруг две крупные слезы.
Учтите на будущее: если лошади плачут, то всегда из-за каких-то важных причин.
— Ну что ты, Гимнаст! Не надо так убиваться, а то разбудишь весь дом, — стал утешать пони Тисту. — Почему ты так нервничаешь? Ведь тебе хорошо известно, что голова у меня никогда не кружится. Я только поднимусь наверх и тут же спущусь обратно… А спуститься мне надо еще до того, как встанет Каролус…
Но пони Гимнаст не в силах был удержаться от слез.
— Я знал об этом еще раньше… знал, что это непременно когда-нибудь случится… — всхлипывал он.
— Я постараюсь принести тебе в подарок маленькую звездочку, — сказал ему Тисту. — До свидания, Гимнаст.
— Прощай, — ответил пони.
Он увидел, как Тисту стремительно бросился к перекладинам из глицинии и принялся карабкаться наверх.
Тисту поднимался размеренно, легко и ловко. Вскоре его ночная рубашка стала походить на большой носовой платок.
Гимнаст вытянул шею. Фигурка Тис ту все уменьшалась и уменьшалась. Потом она превратилась в маленький шарик, в горошинку, в булавочную головку и, наконец, в пылинку. И когда разглядеть Тисту было уже невозможно, Гимнаст, понурив голову, отошел от лестницы и принялся щипать траву на лугу, хоть и был вовсе не голоден.
А Тисту, поднимаясь по лестнице, видел еще землю.
«Смотри-ка, — изумился он, — луга-то все голубые».
На миг он остановился. На такой ужасающей высоте все меняется. Сверкающий дом пока поблескивал внизу, но напоминал уже не дом, а какой-то переливавшийся вспышками бриллиант.
Ветер врывался Тисту под рубашку и надувал ее парусом.
«Надо покрепче держаться!» — решил Тисту и вновь полез наверх. Он думал, что дальше будет еще труднее, но, как ни странно, подниматься становилось все легче и легче.
Ветер стих. Теперь не слышно было ни единого звука. Кругом царила безмолвная тишина. Словно далекое гигантское пламя, засверкало солнце. Земля казалась тенью, только тенью, и ничем иным.
Тисту не сразу догадался, что лестница кончилась. Он заметил это лишь тогда, когда взглянул себе на ноги: был он босой, без любимых своих ночных туфель — значит, потерял их по дороге! Да, лестницы больше не существовало, и все-таки он поднимался наверх, поднимался без устали, без всякого труда.
«Вот чудеса!» — подумал Тисту.
И вдруг он нырнул в огромное облако — белоснежное, пенистое, шелковистое, в котором ничего нельзя было разглядеть.
Это облако напоминало Тисту что-то знакомое, близкое… ну да, такое же белое, такое же пушистое… Но что именно?.. и он вспомнил: это облако напоминало ему усы старого Седоуса, только в тысячу, в миллион раз больше.
Тис ту уже готов был ринуться вверх, в это неведомое, прекрасное, огромное облако…
Вот тут-то он и услышал чей-то голос, удивительно похожий на голос Седоуса, но слишком громкий, внушительный и степенный. И голос этот произнес:
— А-а… Вот и ты наконец!
И Тисту навсегда исчез в том неведомом мире, о котором ничего не знают даже те, кто пишет разные истории.
Однако Тисту был хорошим мальчиком, и, зная, что родители и все те, кто любит его, будут сильно тревожиться, он дал о себе знать в последний раз. Сделал он это через Гимнаста. Ведь я уже говорил вам о том, что пони этот знал многое.
Едва Тисту скрылся из виду, пони принялся щипать траву. Учтите, он был вовсе не голоден и, однако, все щипал и щипал: видно, торопился. Щипал он как-то странно: можно было подумать, будто он выводит ка кой-то узор или же идет по заранее намеченному следу. И пока он медленно двигался вперед, на месте изжеванной, выдранной, вырванной им травы потянулась плотная, густая цепь распустившихся золотых лютиков. Наконец пони кончил свою работу и пошел отдыхать.
Когда же утром все обитатели Сверкающего дома высыпали наружу и принялись звать Тисту, то увидели вдруг посреди луга две маленькие ночные туфли и фразу, выведенную красивыми золотистыми цветами:
Тисту был добрым волшебником.