— Думаю, мы больше не будем к этому возвращаться, — помолчав, сказал он. — Скоро ты будешь принят в нашу общину в качестве взрослого человека. Не знаю, придает ли этому значение нынешняя молодежь. Но с сегодняшнего дня я больше не буду тебя наказывать. Обещаю тебе.
Давид с удивлением смотрел на отца.
— Надеюсь, тебе со временем станет ясно, что это означает, — сказал отец. — Отныне ты будешь наказывать себя сам.
Давид, не понимая, кивнул. Лишь много времени спустя до него дошел смысл отцовских слов.
— Но больше этого не делай, — сказал отец. — Это не по-мужски, настоящие мужчины так себя не ведут.
— Я знаю.
— А теперь добро пожаловать домой. Тебе понравилось в лагере?
— Да. Но в этом году я был там в последний раз.
Отец кивнул.
— Там было хорошо. И у меня появился новый Друг.
— Кто же это?
— Ханнес… Йоханнес Шахль. Сын адвоката.
— Замечательно.
— В лагере было хорошо, — сказал Давид.
Детство Давида прошло в большой старомодной квартире в тринадцатом округе Вены, на втором этаже доходного дома на Розенхюгельштрассе. Это была одна из спокойных и тихих улиц, жители которой, венские буржуа, выращивали в своих палисадниках розы, тюльпаны и декоративные кусты. Улица находилась на небольшом холме, там всегда было много солнца, и розовые кусты поражали всех своей пышностью. Улица гордилась своими розами, палисадники домов буквально утопали в них. Отец Давида унаследовал от своего отца музыкальный магазин, который со временем должен был перейти к Давиду. Это подразумевалось само собой так же, как то, что император будет похоронен в Кайзергруфте рядом со своими предшественниками. Господин Бляйернштерн принадлежал к средней буржуазии, и его жилище было обставлено солидно, красиво и содержалось в образцовом порядке. Давид и его сестра Мира выросли в доме, где жизнь текла размеренно и устойчиво, напоминая ход хорошо отлаженного часового механизма. В воскресенье вечером отец и мать подсчитывали доходы и расходы за прошедшую и будущую неделю. Оставшиеся деньги помещались в надежный банк или вкладывались в ценные бумаги. Годовые доходы отец подсчитывал один раз, как и его соседи. И всегда это было на столько-то крон и геллеров больше, чем в предыдущем году.
В детском мире Давида царили покой, доброта, надежность, справедливость и порядок. Солидный хрусталь, тяжелая, обитая плюшем мебель и внушительные шкафы на львиных лапах. Давид учился играть на скрипке и фортепиано — на этих инструментах лучше всего играл отец, сестра же училась играть на виолончели и флейте, считавшихся инструментами матери. По вечерам семья занималась музицированием или родители по очереди читали детям вслух какие-нибудь известные произведения, обладавшие воспитательной ценностью, Гёте или Киплинга, и все получали от этого удовольствие. По праздникам отец читал вслух из Торы, и семья посещала синагогу. Но, как и во всех венских буржуазных домах, вера была исключительно личным делом. Ее не выставляли напоказ для всеобщего обозрения, как это делали восточные евреи, живущие во втором округе Вены. Вера была основополагающей и само собой разумеющейся… и невидимой, как сама кровь. Говорить о ней было не принято.
Лишь очень редко, как, например, после возвращения из лагеря с письмом от ротмистра, Давид понимал, что так было не всегда. В действительности отец был верующий человек, во всяком случае по своему поведению. Если разум и здравомыслие уже не позволяли ему утверждать, что еврейский народ избран самим богом Яхве, вера в это еще жила где-то в глубине его сердца. Но выражалась она главным образом в соблюдении важнейших традиционных обрядов. Он не позволил крестить своих детей в церкви, как теперь делали в других еврейских семьях. Ни Давид, ни Мира никогда не учили идиш — женившись, их отец навсегда отказался от этого языка, мать говорила только по-немецки. Правда, когда к отцу приезжал его брат, живший в Праге, или его особенно трогало какое-нибудь музыкальное произведение, идиш словно просыпался в нем, и он с таким теплом и грустью произносил на нем несколько фраз, что дети не узнавали отца. В его устах звучал голос других времен и небес, слышался отзвук пережитого семьей бегства из России за два поколения до рождения отца; слышалось монотонное чтение Писания в общинной школе. И Давиду, и Мире нравились эти напевные звуки, они с удовольствием слушали, как отец разговаривает с правоверными венскими купцами, строго хранившими все традиции. Но рассказывая сыну о происходящих в мире событиях, отец говорил на том же диалекте и с теми же интонациями, что и тысячи других отцов в этом имперском городе: