— София — хорошая девушка, — продолжал Еннер, — и если хочешь знать, мы с ней… мы с Софией…
Давид стоял с отцовским револьвером в руке и целился в Еннера.
— Отдай револьвер, — спокойно сказал Еннер.
— Продолжай, на чем остановился, — усмехнулся Давид. — Расскажи, что хотел, Еннер.
В тишине слышалось только всхлипывание Софии. Наконец фрау Мельхиор сказала:
— У меня в доме — никакой стрельбы. Мой дом — дом искусства, дом мира.
Еннер криво улыбнулся.
— Отдай мне револьвер, — сказал он, но не двинулся с места. — София любит тебя. Я тоже ценил тебя, хотя ты болван, но я дружески относился к тебе, потому что она…
Раздавшийся звук был больше похож на крик, чем на выстрел; комната вдруг сделалась маленькой. Давид выстрелил в потолок.
— Держите его, — сказал рядом чей-то голос. — Держите, пока он не перезарядил револьвер. — Однако Давид уже выпустил оружие. Чья-то рука нашла его руку, кто-то крепко схватил его за плечо, но кто-то крикнул звонко и громко:
— Отпустите его! Сейчас же отпустите! Не смейте его трогать!
Давида отпустили. Он ушел. Ушел с благословения Софии.
— Ты просто осел! Тоже мне молодой Вертер! Револьвер, о Господи! Весь город только об этом и говорит!
— Я знаю, Ханнес.
— Твой отец был у нас сегодня. Он совершенно убит.
— Я знаю.
— Полиция тоже приходила.
— Полиция?
— Еннер заявил на тебя. Полиция и без того начала бы расследование, такие вещи не скроешь. Но он все-таки заявил. У него случился сердечный приступ. Тебя ищет полиция, тебя ищет отец… я, наверное, сумасшедший.
— Спасибо тебе, Ханнес.
— Ну сколько ты сможешь жить в этом сарае? Скоро весна…
— Что же мне делать?
— Хватит и того, что ты сделал. Пойми, ты не можешь соперничать с таким человеком, как Макс Еннер. Он — знаменитость, ты — ничто. Ты больше не привлекаешь Софию, у тебя не осталось ничего своего, ни своих интересов, ни своего самостоятельно приобретенного опыта. Ты ничем не горишь, не хочешь ничему посвятить себя.
— Я знаю, — сказал Давид. — Наверное, именно это я и понял, когда целился в него из револьвера. Бее вышло не так, как я думал. Я взял в секретере револьвер, деньги и свой паспорт. Я твердо решил убить его и скрыться. Лучше совершить преступление и бежать, думал я, чем отдать ему Софию. Я целился в него, и меня воротило от его дружеского великодушия. Его слова отскакивали от меня как от стенки горох. И тут произошла странная вещь — я понял, что действительно могу убить его. Что это очень просто. А еще я понял, что я тоже не очень-то нравлюсь ему. И я подумал, что вполне могу и не убивать его, если мне этого не хочется. И мне было уже легко выбрать последнее.
— Умный выбор. — Ханнес задумчиво смотрел на друга.
— Я вдруг подумал: а что если он меня и победит? Что такого, если последнее слово останется за ним? И я решил не убивать его.
— Но ты все же выстрелил?
— Хм. Только потому, что не знал, как иначе спустить курок, и боялся, что револьвер выстрелит случайно.
— Ничего себе!
— Как ни странно, я не думал тогда о том, что София любит его. Я вообще не думал о ней. И о нем тоже. Я только видел его, понимаешь?
— Нет.
— И я тоже не понимаю.
Они помолчали. Давид сидел на большом столе в сарае для инструментов за домом Шахлей. Сидел, поджав под себя ноги. Он дохнул на треснувшее стекло. В холодном воздухе его дыхание превратилось в пар.
— Послушай, — сказал Ханнес, — не думай, будто София не любит тебя. Она тебя любит. Я знаю.
— Ты с ней…
— Конечно, мы с ней говорили. Она приходила уже два раза. Она обижена и сердита на тебя. Так сердятся только на тех, кто небезразличен.
— А Еннер?
— Я не знаю, какие у них отношения. Может, и самые близкие. Но она упомянула о нем мимоходом, она злится на него из-за обращения в полицию.
Давид вздохнул и снова подул на стекло.
— Я уеду, Ханнес, — сказал он. — Сегодня же вечером, как только стемнеет.
— Куда?
— Мир большой. Просто сбегу. Как и хотел. Я же тебе сказал, что взял свой паспорт. Конечно, мне страшно, но я все-таки уеду. После вчерашнего мне хочется только уехать. Возьму пример с Августина.
— О чем ты говоришь?
— Разве ты не знаешь легенды об Августине?
— Нет.
— А я думал, ее знают все. Двести лет назад в Вене жил музыкант по имени Августин. Он играл на волынке, был веселый и любил выпить. Однажды вечером во время эпидемии чумы — это было в тысяча шестьсот семьдесят девятом году — он пьяный возвращался домой из трактира, над Веной стоял трупный запах. Августин шел через кладбище, где многие братские могилы стояли открытые. В темноте Августин свалился в одну из них и без памяти пролежал в ней до утра. Утром могильщики сбросили на него новые трупы. Августин очнулся и понял, что угодил в братскую могилу. Не долго думая, он запел: