Между тем гладиаторы, объехав всю арену, сошли с колесниц и собрались вместе около Ланисты в той части цирка, которая находилась рядом с арками и главным входом, который одновременно служил и выходом для тех гладиаторов, которым удавалось уцелеть после поединка. Противоположные ворота, ближайшие к амфитеатру предназначались для выноса убитых. Они так и назывались — ворота смерти.
Пока не прибыли консулы, публику развлекали новички-гладиаторы, вооруженные дубинками и деревянными мечами. Эта невинная, почти детская забава служила прелюдией к смертельной кровавой битве гладиаторов-ветеранов. Привычка — великое дело: последние в ожидании сигнала, пока сражались, больше веселя, чем увлекая публику, новички, беспечно беседовали и шутили с теми, с кем должны были через несколько минут вступить в битву не на жизнь, а на смерть.
А зрителей в цирке, казалось, больше заинтересовало не сражение новичков, а появление группы людей, занявших специально оставленные для них почетные места. Пожилая величавого вида матрона и девушка рядом с ней были женой и дочерью председателя Марка Эмилия Скавра. Их окружали молодые друзья Тито Вецио: Сцевола, Метелл, Друз, и еще незнакомые нам трибун Кальпурний, всадник Луций Эквидий, которого считали сыном Тиберия Гракха, молодой Катулл, сын Мотация Катулла, будущего победителя тевтонов и Помпедия Силона.
Каждый из этих молодых людей в той или иной форме пытался в свое время ухаживать за красивой и богатой Эмилией. Даже суровый и неотесанный горец был не прочь сделаться римским гражданином и с помощью блестящего родства войти в великий город через золотые ворота Гименея.
Но, увы, вздохи и комплименты, расточаемые красавице ее поклонниками, не производили на нее ровно никакого впечатления. Она холодно улыбалась, рассеянно смотрела по сторонам и этим приводила в отчаяние всех своих обожателей. Казалось, хорошенькие глазки дочери председателя Сената искали кого-то в толпе, они смотрели хотя и очень внимательно, но совершенно равнодушно на окружающих и лишь тогда оживились и заблестели, когда увидели вновь пришедшего юношу, пробиравшегося к тому месту, где сидели жена и дочь председателя Сената Скавра.
— Пусть меня оставят все боги и богини Олимпа, — воскликнул Сцевола, — если я тут хоть что-нибудь понимаю. Обрати внимание на нашу красавицу. Всего минуту тому назад она была ко всему равнодушна, словно еще не проснулась, едва цедила сквозь зубы слова, безразлично посматривала по сторонам. И вдруг вся преобразилась: глаза загорелись, румянец вспыхнул на щеках, маленькие ноздри расширились, словно у чистокровного арабского скакуна. Просто чудеса! Хотелось бы мне знать, в чем причина столь чудесного превращения.
— Взгляни повнимательнее вокруг себя, тогда, может быть, и поймешь, — отвечал изумленному приятелю Метелл.
— Что ты этим хочешь сказать?
— Разве ты не видишь, кто к нам идет?
— Кто? Тито Вецио и его неразлучный приятель-нумидиец, что ж с того? Я все-таки ничего не понимаю.
— А, кажется, понять очень просто. Обрати внимание, красивые черные глаза смотрят на Тито Вецио, не отрываясь.
— Да неужели?.. Хотя, если присмотреться, как следует, ты, кажется, прав.
— Конечно! Неужели это было так трудно понять сыну авгура?
Счастливейший из смертных этот Тито Вецио, — пробормотал со вздохом Сцевола.
Между тем со всех сторон послышались приветствия.
— Ave,[84] Тито Вецио! Ave, Гутулл!
— Что хорошего поделываете, друзья? — поинтересовался Тито, ответив на приветствия.
— Живем потихоньку, чего и тебе желаем, — отвечали молодые люди.
— Мы уже давно ждем тебя, прекрасный беглец. Давно пора было завистливой Африке уступить тебя римскому обществу, — говорила, улыбаясь, мать Эмилии, приветствуя красивого всадника, который почтительно поцеловал ей руку.