Он замолчал, продолжая сверлить меня взглядом. Я же сидел, подтянув ноги, сжав руки на коленях, и гадал к чему весь этот разговор.
— Как и темные стихии. Первый раз они пугают, может быть даже настолько, что захочется вырвать себе руки, только чтобы больше никогда не испытывать подобного. Но потом, потом это уже как дыхание, как умение плавать. Ты умеешь и все. И вода больше не пугает тебя. Она кажется мягкой, ласковой, готовой тебе помочь, поддержать тебя на плаву, унести куда ты ей скажешь. Вы умеете плавать, Глеб?
— Умею, — я прыснул.
Даже сейчас, даже в такой обстановке, даже на странном допросе, где вопрос задаются как-то слишком завуалировано, я не мог не усмехнуться, вспоминая, как именно научился плавать.
Это случилось, когда я гостил у деда Федора. Дед мой герой не трех войн и десятка мелких вооруженных конфликтов, жесткий, иногда до жестокости, человек. Он посадил меня в лодку, сказал, что мы покатаемся, вывез на середину озера, приказал раздеться и столкнул в воду, а сам погреб к берегу.
Я выплыл. Не помню, как доплыл, пару раз едва не захлебнулся, но на берег выбрался. Дед улыбаясь стоял надо мной, и совсем не ожидал услышать от меня то, что услышал. За это я был вознагражден крепкой затрещиной, сидением в чулане до полуночи и лишением ужина. Однако в честь того, что я теперь умел плавать, ужин я все же получил.
Не знаю зачем, но я рассказал эту историю незнакомцу в черном мундире.
— Вы часто ездите к деду?
— Тогда был последний раз. Они с отцом не слишком любят друг друга.
— И сколько вам было лет?
— Шесть.
— Сейчас четырнадцать. Вы не виделись с дедом восемь лет? — я кивнул. — А ваши родители?
— Последние три года точно нет. Он не хочет приезжать к нам. А родители не хотят ездить к нему. Он и Оленьку ни разу не видел.
— Оленька, это ваша сестра? Та кроха, что сидела рядом с вами на ступенях? — я кивнул.
Он кивнул в ответ, что-то черкнул на бумаге, расстегнул верхнюю пуговицу кителя.
— Ну, что я вам скажу, Глеб. Все не так плохо, как мне казалось. Все очень даже не плохо. Не хорошо, но для вас не плохо. Жарковато здесь, не находите. Прямо-таки дышать нечем, — он расстегнул вторую пуговице ворота, потянул его на себя, обнажая белую рубаху под ним и черное пятно татуировки на шее.
Татуировка? У него есть татуировка на шее. Анастасия Павловна говорила, что видела на запястье, но рук его я сейчас не вижу. А на шее точно есть. Черная, как китель. Я нахмурился. Неужели этот странный человек из самой секретной из всех секретных служб сидел в тюрьме? Татуировки не принимались в обществе. Разве что в тюремном.
Татуировки осуждались церковью, даже тюремные или солдатские. Священник, что бывал у нас дома рассказывал, что эти бесовы картинки пришли к нам от дьявола и несут в себе только зло. И в качестве примера приводил все тех же заключенных. Он делил их на уголовников и политических и спрашивал отца видел ли он когда-нибудь хоть одну татуировку у политического? На что мой отец отвечал, что вообще их не видел. И священник заканчивал веской фразой о том, что уголовники творят зло на земле и дьявол отмечает их деяния картинками на коже. О том, что татуировки бьют такие же арестанты, священник словно забывал.
Мой взгляд прилип к едва заметной татуировке, разглядеть которую я не мог, как ни старался. Человек в шинели заметил это и широко улыбнулся, но воротник поправил так, что татуировка скрылась.
— Так все же, вы не видели вашего деда восемь лет?
— Немного меньше, — не отрывая взгляда от ворота кителя, надеясь, что татуировка вновь появится, ответил я. — Мы виделись еще раз, однажды на рождество, — я встрепенулся, татуировка потеряла значение, стала лишь слившимся с кителем черным пятном, под белоснежной рубахой. — Во всем этом замешан дед Федор?
— Дед Федор? - он вздрогнул. Клянусь, его плечи дернулись, спина выгнулась, мышцы напряглись, а сам он посмотрел на меня странно, чуть приопустив одну бровь. - Ваш дед? - мышцы его расслабились, бровь вернулась на место, по губам скользнула улыбка. - Нет. Я совершенно уверен, что он здесь совершенно не при чем. Однако об отце вашем, как и о вашей матери, я такого сказать не могу. Хотя лично я считаю, что ваш отец всего лишь был, не слишком осмотрителен в контактах. Он вел общие дела с человеком, который напрямую связан с темными. И пока идет следствие, это все, что я могу вас сказать. Не волнуйтесь, Глеб, мы со все этим разберемся. Обязательно разберемся.
— А мама? Что на счет мамы?
— А вот по вашей матушке все намного сложнее. Если ваш отец всего лишь вел дела не с тем человеком, и мог не знать, с кем именно их ведет. Мог и знать, и именно в этом нам и предстоит разобраться. Знал он, или нет. То ваша матушка действительно замешана в делах не слишком приятных. Я бы сказал политически вредных и опасных для империи. С ней, с вашей матушкой, все сложнее. Я плохо знаю, что там происходит. Мне лишь известна причина ее ареста. Подробности же дела мне не известны. И мое ведомство к ее аресту не имеет никакого отношения. Поэтому и детали узнать чрезвычайно тяжело. Однако скажу вам честно, я думаю, что и ее арест некая ошибка. Но с этим еще предстоит разобраться.
Он лукавил. Он недоговаривал. Он не врал, но точно не говорил всей правды, и я это чувствовал. Я знал это. Но ничего не мог с этим сделать. Мне оставалось только принять его слова на веру и ждать, что когда-нибудь в эту дверь войдут мои родители и мы все вместе поедем домой.
— Что же касается вас, — он поднялся, — то мы закончили.
Он подошел к двери, несколько раз ударив в нее кулаком и, услышав шаги и звон ключей, крикнул:
— Мы закончили!
Глава 13
— И что это значит? — спросил я, глядя на устало привалившегося к стене следователя.
Он головы не повернул, лишь скосил на меня глаза. Если бы он не обратил на мои слова внимания, если бы проигнорировал их целиком, или же еще раз постучал в дверь, я бы, наверное, промолчал. Но он посмотрел и это развязало мне язык.
— Что все это значит?
Я вытянулся на неудобном стуле, пытаясь хоть как-то размять затекшее тело. Я знал, что нельзя вставать без разрешения иначе можно получить пулю. Откровенно говоря, я в этом сомневался, но проверять не хотелось. Особенно? Учитывая то, как легко закипал Ласточкин.
— Вы, Глеб Сергеевич, о чем? — он повернулся ко мне, прислушался к звону ключей за дверью, и приподнял бровь, торопя меня продолжать.
— О вас. О том для чего вы приходили. Спросить меня пью ли я кофе? Умею ли плавать? Волочусь ли за юбками? Чего вы хотели, когда пришли? Зачем вы пришли? И что ваш визит значит для меня?
— Как минимум то, что Ласточкин вас больше бить не будет, — улыбнулся он.
— Отлично! Я этому рад! Нет, правда. Особенно же я рад, что теперь меня будет бить человек, так и не представившийся. Вы не дали ответа в моем доме, когда арестовывали отца. И ответа вы не дали ни мне, ни хозяйке дома. А ведь она вас прямо спросила. И здесь, сейчас, начиная разговор, вы тоже не представились. Должны были и просто как человек, и как дворянин, и как должностное лицо. Но вы этого не сделали. Но черт с вами и вашим именем. Вы пришли сюда зачем-то, и я очень сомневаюсь, что цель вашего визита узнать умею ли я плавать.
Ключ в замке проворачивался чудовищно медленно, со звуком от которого спина покрывалась потом, а тело начинало нервно дрожать. Секунда тишины и дверь скрипнула, приоткрылась на ладонь. В щели показалась усатое, раскрасневшееся со вчерашнего перепоя, лицо тюремщика. Измученный похмельем взгляд его уткнулся в человека в шинели. Тот мгновение думал, приняв решение, сделал знак рукой, тюремщик просиял, и дверь с лязгом захлопнулась. В замке заскрипел ключ. Так же резко, противно, наматывая нервы. Послышались тяжелые нечеткие шаркающие шаги охранника. И лишь когда они стихли человек в шинели повернулся ко мне.
— Глеб Сергеевич, — тяжело и вымученно вздохнул он. — Глеб Сергеевич, — вновь тяжелый вздох.
Он подошел к столу, взглянул на бумаги, протянул к ним руку, но брать не стал.