Я понимал, что сейчас не самое лучшее время задавать вопросы. Они вертелись на языке, они требовали, чтобы я их задал. Но понимая, что чопорная, как англичанка, любящая порядок, как немка, Светлана Юрьевна ничего не ответит, а Крестовский и вовсе пошлет меня куда подальше и говорить больше не станет, я задал тот единственный, что должен был, но задавать, который не хотел.
— И как меня зовут?
— Глеб.
— Что?
— Тебя зовут Глеб, - Светлана Юрьевна, грациозно, подняла десертную вилку, покрутила ей над тарелкой с яблоками и грушами, определилась. Зацепила самый большой кусок груши и отправила его в рот.
— Ну, да. Я — Глеб. Точнее был Глебом Сониным. А теперь, после моего внезапного исчезновения меня как зовут?
— Глеб, — кивнула она. — Тебя теперь снова зовут Глеб. Глеб Александрович Волошин.
Интересно, даже имя менять не придется. И это хорошо. Отчество другое, но с этим я смирюсь.
— Правильное решение! — кивнул Крестовский и подмигнул мне единственным глазом. Или просто моргнул.
Он встал, одобрительно похлопал меня по плечу, сжал его на прощанье и ушел.
Светлана осталась. Она стояла возле стола, спиной ко мне и что-то колдовала с испускающим пар чайником. По комнате пополз резкий запах трав, среди которых я распознал лишь лаванду.
— Пей — Светлана Юрьевна протянула мне кружку и лаванды я больше не чувствовал.
Запах был отвратительный, горький, вызывающий самые неприятные ассоциации и воспоминания.
— Что это? — я и не подумал взять кружку.
— Яд! — Светлана Юрьевна хищно улыбнулась, лицо ее потемнело, нос и подбородок вытянулись, скулы впали, кожа стала серой, волосы поседели и растрепались. Глаза стали огромными, круглыми, желтыми, заполнили собой все.
Это длилось лишь мгновенье. Я моргнул и наваждение исчезло. Передо мной все так же сидела красивая и молодая Светлана Юрьевна и мило улыбалась. И в руках ее по-прежнему было дурно пахнущая кружка.
— Глеб, — Светлана Юрьевна постаралась заглянуть мне в глаза, я не позволил, — неужели ты думаешь, что я приняла тебя в своем доме, кормлю тебя, собираюсь учить чему-то, только для того, чтобы отравить и забрать рубаху, которую сама же тебе и выдала?
Не логично, тут она права, но черт его знает, что в голову ведьме может прийти. Может она меня сейчас опоит и, как в детских сказках, на лопату и в печь. Эта мысль меня развеселила, страхи отступили.
— Что это? — спросил я, принимая горячую фарфоровую кружку с характерным узором дома купцов Иваницких. Дорогая кружечка, вот жаль будет, если после ответа мне придется ее разбить.
— Это, — Светлана небрежно поправила выпавшую из прически прядь. — Старый семейный рецепт, он позволяет быстрее заживать ранам, снимает усталость, помогает телу и разуму работать вместе и становиться сильнее и лучше. Пей, тебе сейчас он очень нужен. Пей и ложись спать, — она поднялась, посмотрела на меня, кивнула чему-то. — Ты можешь выпить его в своей комнате, — сказала она. — Но потом сразу спать! Петр Андреевич рассвета ждать не станет, поэтому выпей и ложись. И я разрешаю тебе сегодня не чистить зубы.
Она ушла. Я посидел еще несколько минут, разглядывая ветку плюща на кружке. Хотелось подумать обо всем, что произошло за последние дни. Об отце, о маме, о сестрах, о том, как я оказался здесь. О Данилине, и о том, что этот человек мог спланировать убийство одной семьи и арест другой, только чтобы... а для чего я не знал. Наткнувшись на это решил больше ни о чем не думать и последовать совету Крестовского.
Залпом осушив кружку, тоже отправился к себе. Не раздеваясь рухнул на не расправленную кровать, и оставшись один расслабился. Слезы хлынули потоком. Меня трясло, меня бросало то в жар, то в холод. Хотелось кричать, и я зажимал рот подушкой и орал в нее. Хотелось бросить все, выскочить на улицу, на мороз так, в чем есть, уйти в лес и там сгинуть. Настроение менялось быстрее, чем я успевал его осознать, пока я не стал думать о родителях и сестрах.
Странно, но эти мысли меня успокоили. Я не знал, что с моими близкими, но сама мысль о них вызывала тепло в теле. Так, думая о маме, сидя на полу, привалившись спиной к кровати, я и уснул.
Глава 19
Петр Андреевич Крестовский оказался садистом. Самым настоящим!
Он поднимал меня за два часа до рассвета, позволял набросить теплую рубаху, залезть в неудобные, слишком широкие, слишком жесткие, но очень теплые штаны, сунуть ноги в валенки, и выгонял на улицу. Ему не было дела, шел ли там снег или разыгрались морозы. Выли ли неподалеку волки, или же рысь оставила следы в пяти шагах от крыльца. Ему было все равно! Ему было надо, чтобы мы бежали.
Он пинками сгонял нас в снег и стоя на крыльце, завернувшись в полушубок, привалившись к перилам или сев на ступеньки покуривал, наблюдая за нами.
Клопы бегали со мной и, как я понял, это для них уже давно стало нормой. Никто не спорил, никто не ругал ни снег, ни холод, ни ветер, ни даже Крестовского. Они молча спускались с крыльца и молча исчезали в темноте леса с одержимостью людей, которые прекрасно понимают, что именно и для чего делают.
Я не понимал, но покорялся и бегал наравне со всеми. Точнее позади всех клопов. Еще на первом занятии Крестовский сказал, что никто никого ждать не будет. Они и не ждали. Вышли из дома и тут же исчезли в ночи.
Задерживался только Жаров. Высокий, выше меня на голову, тощий, жилистый, сильный и очень выносливый. Он ждал, пока я начну бег и только после этого исчезал из виду. Я догадывался, что никуда он не девался, скрылся в темноте и приглядывает за мной, но не понимал для чего. Пару раз, я даже слышал его сдавленное дыхание в кустах, но высокий снег и жуткий мороз усмирили соблазн задать пару вопросов.
Вообще мы не разговаривали. Хотя бы потому, что встречались крайне редко, да и то либо до пробежки, либо после нее. И если перед желания общаться хватало лишь на кивок головой, то после сил не оставалось даже на это. Пробежка была лишь началом тренировки.
После пробежки и легкой разминки из приседаний, отжиманий прямо от снега, и подтягиваний на сучковатой не очень круглой, закрепленной под углом палке с неснятой корой, следовали дружеские борцовские спарринги. Прямо тут, чуть в стороне от крыльца, на утоптанном снегу.
Я не выиграл ни одного. Ни разу. И если проигрыш Жарову, или Прошке, что, не смотря на ни раз сломанный позвоночник, мог кого угодно в драке победить, я воспринял как должное. Не расстроился и от проигрыша вечно молчащему Никанору, которого все называли просто Ник. То от проигрыша Волчку, мальчишке на три года младше меня, я чуть не плакал. В душе. Но то, с какой легкостью он окунул меня головой в снег и стоял потом рядом, беззлобно посмеиваясь, и пожевывая пустой папиросный мундштук.
Я старался, я бился, я вспомнил все, чему меня учили, вспомнил и подлости в том числе и тут же применил их, но так и не выиграл ни одного борцовского боя. Чего нельзя сказать о боксе. Все же вице-чемпионами курса просто так не становятся. И в ринге я всем показал, что умею и чего стою, когда бой идет по правилам и в перчатках. Однако стоило только снять перчатки, как мое лицо вновь оказывалось в снегу, и челюсть ныла, докладывая куда именно я пропустил удар.
Крестовский злился на меня, но не кричал, терпеливо пережевывая мундштук не зажженной папиросы, он раз за разом объяснял, что я не так делаю, и чем драка отличается от бокса. Я смотрел на него как преданный, все понимающий, но ничего не могущий ни сказать, ни сделать, щенок. Только что хвостиком не вилял.
Дальше клопы уходили, и мы оставались с Крестовским один на один. И начиналось то, чему простые люди учиться могут, но не должны. А мы, аристократы, и можем и должны. Вот только учимся мы обычно в иных условиях. Не на улице, не на морозе и не в снегопад. И если стрелять из револьвера или винтовки пусть и мерзнут пальцы, но можно, то попадать в мишень, очень, очень сложно. А фехтовать? Я никогда не делал этого на улице и на снегу. Честно говоря, я вообще не думал, что мне это пригодится. Сабля еще возможно, но шпага или рапира, зачем, когда есть пистолет?